Прежде всего нужно сказать, что историк приукрасил ситуацию. Реакция императора на известия о восстании Гальбы была спокойной и безразличной — он не предпринял ничего. Выражением его презрения была инертность. Был ли он одурманен безучастностью, затерялся ли в субъективном мире своих греческих триумфов и поэтому не смог вернуться к делам Рима? По правде говоря, он очень долго отсутствовал. Нерон объявил себя единственным консулом, сроком на один год, не сознавая, что по иронии судьбы может найти убежище в остатках республиканского законодательства о должностных лицах. Он призвал легионы из Британии и Иллирика и хотел дополнить их численность моряками из Мизенского флота. К тому времени, как он предпринял решительные меры, было слишком поздно. Отчасти ему хотелось, чтобы так и случилось. Нерон намеревался бежать в Египет, но не осталось никого, кто мог бы его сопровождать. Преторианская гвардия перешла на сторону Гальбы, немалую роль в этом сыграл подкупленный Нимфидий Сабин. В Риме эпохи принципата утрата доверия преторианцев, возможно, означала непоправимую потерю. В саду виллы Ливии в Прима Порта, где лавровая веточка, полученная прежней Августой как предзнаменование и разросшаяся в рощу «так, что цезари для триумфов брали оттуда лавры», увядало посаженное Нероном дерево. Больше не будет лавровых корон для наследников Августа, не будет венков для потомков Юлиев или Клавдиев. Их дни ушли.

События торопили Нерона. Дворец, в который он наконец возвратился, стоял пустым. Так и должно было быть. В истории Светония фигура одинокого императора среди безлюдных покоев и отзывающихся эхом коридоров представляет собой образ разоблаченной тирании. Нерон бежал в дом вольноотпущенника в предместьях Рима. Спор входил в сопровождающий его немногочисленный отряд. Переодетый рабом Нерон мало напоминал молодого человека, который четырнадцать лет назад бродил ночью по улицам Рима в поисках дешевых развлечений. Беззаботная жизнь сделала его обрюзгшим и неуклюжим, прежняя привлекательность исчезла. Когда настал критический момент, слишком сильная самовлюбленность помешала ему покончить с собой.

Он плохо сыграл заключительную сцену, этот император, правление которого дошло до нас в виде последовательности ярких tableaux vivants — «живых картин». Раб направил его руку, вонзившую кинжал глубоко в шею: не исключено, что этот помощник сам нанес смертельный удар. В последние секунды вытаращенным глазам Нерона не дано было увидеть всю правду Он ушел в мир иной в состоянии самообольщения. «Какой великий артист погибает!» — выдохнул он. Благодаря публичному характеру должности правителя свидетели записали его последние минуты. Во всяком случае, у него хватило ума не спрашивать Августа, насколько хорошо он сыграл свою роль в комедии жизни.

Гальба был стариком, бездетным вдовцом, среднего роста, с крючковатым носом, совершенно лысый, страдающий подагрой «до того, что он не мог ни носить подолгу башмак, ни читать или просто держать книгу». Этому аристократичному сыну горбатого карлика шел семьдесят третий год, но он был не способен противиться ни примитивным желаниям, ни дурным советникам. Можно сказать, что Гальбу одолевали возрастные слабости, но не слабость духа. Его семимесячное правление началось за день до смерти Нерона в июне 68 года. Он достаточно сурово отнесся к наследию своего предшественника.

В этот год беспорядков (Нерон мертв, популярность Веспасиана еще далека) была раскрыта тайна империи. Это высокопарное заявление сделал Тацит: «Императором можно стать не только в Риме» (при правильно используемой поддержке легионов и волне народного недовольства взятки нужным людям, тактичное обхаживание сената — об этих условиях Тацит забыл упомянуть). В водовороте падения Нерона были и другие откровения, а именно: принципат не был игрушкой для стариков, как и не был он приспособлен к старомодным имперским идеям, хотя это станет ясно позже. «Что вы делаете, соратники? Я ваш, и вы мои!» — это лишь одна версия последних слов умирающего Гальбы. Но он был не прав. Гальба не принадлежал солдатам, как и они ему. Возможно, он был энергичен умом, как настаивает Дион Кассий, возможно, был отмечен для величия самим Августом, как утверждает Светоний, но его политический инстинкт был ненадежен. В момент избрания и шумных одобрений он отказался платить легионерам денежные подарки, и в результате они остались лояльны памяти щедрых потомков Августа. Скаредный, суровый и прямодушный Гальба остался стариком-узурпатором.

Как он посеял, так со временем и пожал. Неважно, что его правление было предсказано за двести лет до этого: предзнаменования не могут заменить доспехи, а голову Гальбе отсекут те, кто никогда не интересовался мистикой. Вероятно, недостатком Гальбы было то, что в период новых перемен и в свете раскрытой Тацитом «тайны» он остался в каждом важном аспекте типичным творением Рима: его мысленный ландшафт простирался не дальше родного города. Он верил в республиканские ценности. Его добродетели были такими же строгими и бескомпромиссными, как и республиканские взгляды, что отражалось в его скульптурных портретах: патрицианская отчужденность и героическая надменность, впалые щеки, нахмуренные брови, неодобрительно поджатые губы — олицетворение повернутого вспять времени и осуждения популистской лживости. Но Республика умерла (один из прямых родственников Гальбы, выступавший против Юлия Цезаря, примкнул к заговору Брута и Кассия и был за это наказан), а идеализированная привлекательность Августа и его преемников больше соответствовала патернализму, лежавшему в основании принципата. Тацит лаконично подвел итог: «Ему повредили излишняя суровость и несгибаемая, в духе предков, твердость характера, ценить которые мы уже не умеем».[162]

Гальбе Светония на протяжении всей его долгой жизни сопутствуют предзнаменования, что не должно нас удивлять. В самый дерзновенный момент, покидая спокойную должность наместника провинции ради вооруженного заговора, он видит ожеребившегося мула. Тем самым возвещалось о будущем правлении Гальбы (как раньше предсказывал его дед), поэтому стало невозможно ни повернуть назад, ни сопротивляться. Это был своего рода природный феномен, бросающий вызов здравому смыслу, явление, которое римляне любили считать альтернативой ясновидению. В этой зарисовке Светония чудо превращения бесплодного в плодородное кажется противоречащим ауре суровости, которая ощущается в образе Гальбы. Историк подсказывает, что мы ошибаемся, когда считаем его таковым — старым и увядшим до бесчувственности, хотя его собственное поведение как императора вынуждает согласиться с этой оценкой. Аппетит Гальбы, замечает Светоний, был отменным. «Ел он, говорят, очень много, и зимой начинал закусывать еще до света» (поскольку возраст не мешал ему рано вставать и долгими днями трудиться на службе у Рима). Впечатляли и его сексуальные аппетиты, удивительные для человека, который не мог долго носить сапоги на распухших из-за подагры ногах. Его гомосексуальность нарушала римское табу: «Похоть он испытывал больше к мужчинам, притом к взрослым и крепким», а не к юнцам, которые традиционно были добычей престарелых римлян. Светоний приводит единственный, поразительный пример. Новости о том, что сенат одобрил восхождение Гальбы, принес его вольноотпущенник и любовник (а также бывший узник Нерона) Икел. Охваченный радостным волнением старый солдафон «…тотчас попросил его приготовиться к объятиям, а потом увел». За это унижение Икел был награжден всадническим достоинством.