— Меня научил это делать мой отец, когда мне было восемь, — объяснил он.

Мы торопливо вышли в открытое море и остановились, когда дома, выходящие на набережную, стали крошечными. Море, спокойное и яркое, неторопливо пело нечто вроде колыбельной. Если удавалось приспособиться к этому ритму, я могла закрыть глаза и расслабиться, но стоило только выбиться из него, и к горлу подкатывала сильная тошнота. Воздух едва слышно шипел, и в легкие проникал соленый аромат, треплющий ноздри и сдавливающий гортань.

— Ты понимаешь, Мари? Понимаешь, почему я не брошу море?

Папа говорил со мной, пристально глядя на горизонт. Я не была уверена, что понимаю его, но у меня сложилось четкое впечатление, что только тут, наедине с водой, вслушиваясь в мелодию волн, отец чувствует себя по-настоящему спокойно. Он был влюблен в безбрежную пустоту, привык к холодному молчанию свежих рассветов, сжимающих сердце, словно горькое воспоминание. Именно тут он научился всему: отличать черное от белого и остерегаться людей.

— Прости, — сказал вдруг папа, закуривая сигарету. — Знаю, я не идеальный отец, скажем прямо, даже не хороший. Но, как говорится, родителей не выбирают.

И он принялся рассказывать о своей мнительной и вездесущей матери и слишком слабом отце, о детстве и юности. О том, как однажды пришел домой, придерживая руками спадающие штаны, потому что оставил в залог все пуговицы, когда играл в шарики с друзьями. О начальной школе, которую ненавидел; о том, как любил читать и любил американские кинофильмы, которые смотрел в приходском оратории[18] вместе со своей сестрой Кармелой. О том, как встретил маму.

— Твоя мама была прекрасна, она казалась возвышенной, дамой из высшего общества. В какую же паршивую жизнь я ее втянул. — И он печально рассмеялся, сжимая зубами сигарету, и провел ладонями по сухим глазам.

Я слушала папу молча, в ужасе от его горько-сладкой истории. Больше всего пугало осознание его скрытой хрупкой стороны. Было гораздо проще ненавидеть его. Никакого компромисса: между мной и счастьем — только отец.

А теперь я крепко цеплялась за корму лодки, словно ветер мог в мгновение ока сбросить меня за борт, прямиком в папины воспоминания. Оглядываясь назад, я думаю, что упустила возможность поговорить с ним, но в то время наши разговоры ограничивались несколькими жестами. Мы вернулись к пристани, и, как только ступили на землю, нить тайных доверительных отношений между мной и отцом снова порвалась. Матери, которая с любопытством спросила, чем мы занимались, я небрежно ответила:

— Ничем, поплавали в открытом море.

— И все? Вот и все, что я пропустила?

Я кивнула, хотя запомнила утро, проведенное с отцом, на всю жизнь. В последующие дни меня мучил страх за результаты экзамена на аттестат зрелости: сочинение по итальянскому о глобализации, сложный тест по математике с параболами и эллипсами, коллоквиум, с одной стороны касающийся творчества Пиранделло, а с другой — планет.

Я получила аттестат зрелости 14 июля, на следующий день после Алессандро, который совершенно случайно выбрал философию в качестве устного предмета. Он пригласил меня отпраздновать оба события, и я согласилась, хотя несколько недель не могла выкинуть из головы чувства, которые испытала при виде Микеле. Алессандро настаивал, что заберет меня из дома, но я отговорила его — не хотела, чтобы он видел нищету того места, где я живу, и встречался с моей семьей. Я стыдилась родных. Алессандро отвел меня поужинать в восхитительный ресторан на проспекте Витторио Эмануэле. Заплатил за ужин и весь вечер болтал без передышки. Он собирался уехать на каникулы. У его родителей был дом в Галлиполи, и они проводили там все лето.

— Я буду скучать по тебе, — сказал вдруг Алессандро, становясь серьезным.

Я в ответ пожаловалась, что объелась.

— Ты невероятная, — развел он руками.

— В каком смысле?

— Я говорю, что буду скучать по тебе, а ты жалуешься на полный желудок.

Я посмотрела на него с недоумением. Попыталась взглядом спросить, куда он клонит.

— Разве женщины не любят романтику, приятные слова и тому подобное?

— Ну, я не люблю.

Он вздохнул, смахнул со лба светлую прядь.

— В любом случае спасибо за ужин, ты был очень мил, — добавила я.

— Может, тогда пойдем?

— Хорошо, — сказала я. — Давай прогуляемся?

Он посмотрел на меня немного смущенно, затем, понизив голос, предложил пойти к нему домой.

— Родители приедут только завтра. Может, послушаем музыку, посидим на диване, поболтаем?

Несколько минут я раздумывала над его предложением, а потом согласилась — только по одной причине. Меня охватывал гнев при мысли о Микеле и Магдалине, и хотя повод был довольно глупый, его хватило, чтобы подтолкнуть меня пойти с Алессандро.

Я никогда не видела его квартиру, только знала, что он живет в Поджофранко, новом элегантном районе. Я и лифта никогда не видела, но не стала говорить, потому что стыдилась своего невежества. Первым делом мы попали в длинный коридор, весь сияющий огнями; на стенах зеркала, на полу серый ковер и большие горшки с растениями. Серый цвет вообще преобладал в интерьере. Большая антрацитовая гостиная и современная мебель, благоухающая чистотой. Единственный островок белизны — блестящая кухня, которую оживлял аромат лимона.

— Здесь красиво. У твоей мамы хорошо получается содержать дом в чистоте.

— Допустим, это не только ее заслуга. Есть уборщица, которая помогает маме три раза в неделю. — Он снял куртку и открыл большую французскую дверь на балкон. — Хочешь, выйдем?

Мы были на шестом этаже, и прекрасный вид города, усеянного тысячами огней, заставил меня на мгновение забыть, где я нахожусь.

— Я включу музыку, — сказал Алессандро вполголоса.

Это было странно, но я не волновалась. Дул спокойный ровный ветер, неся запах лета, поселившегося в вихре аллей. Фрезии и герани на балконе пропитывали воздух сладким ароматом. Алессандро присоединился ко мне, когда гостиную затопили звуки «Tragedy» Bee Gees. Он начал целовать меня, и я сразу поняла по его частому дыханию, что сегодня он твердо намерен зайти дальше обычного. Алессандро задрал мне платье, запустил руки между бедер. Я перестала целовать его и отвернулась. Он укусил меня за ухо, лизнул мочку, губы скользнули по шее. Теплая дрожь пробежала внизу живота, когда Алессандро прижал меня к перилам.

— Не здесь, — прошептал он, потом взял меня за руку и отвел в свою комнату.

Я шла за ним, и только одно воспоминание туманило зрение: губы Микеле на моих губах. Я снова начала целовать Алессандро, надеясь, что это поможет мне забыть вкус губ Бескровного. Я целовала его самоотверженно, позволила его языку скользнуть ко мне в рот, рукам — сжать мои груди, слегка пощекотать соски. Его напористость — легкая, безболезненная, но при этом парализующая — на мгновение поглотила все мое внимание.