— Ты прекрасна. Даже не представляешь, сколько раз я мечтал это сделать.

Юноша, очаровавший меня своим мятежным духом, своей смелой уверенностью, теперь казался мне беззащитным, ранимым. Он уложил меня на кровать и расстегнул брюки, быстро и неуклюже стянул их и также быстро избавился от моих трусиков. Я вдохнула, затаила дыхание и изо всех сил зажмурилась, мечтая, чтобы волнение стерло все остальное. Когда он дотронулся пальцами до моих гениталий, все мои мышцы обмякли.

— Не волнуйся, я не стану спешить. Тебе не будет больно.

Я открыла глаза, когда Алессандро раздвинул мне ноги своими и попробовал проникнуть в мое тело. Он помогал себе одной рукой, стараясь удержать меня. Затем я посмотрела на него по-другому, ясным и спокойным взглядом. И поняла, что хочу оказаться в другом месте. В те годы я старательно убеждала себя, что все в порядке, что жизнь идет как надо, но это была неправда. Потеря Винченцо, бабушки, Микеле — все это я с отчаянной решимостью пыталась запечатать и удержать в четко очерченных границах. Встреча с другом детства проделала дыру в стене, которую я выстроила для защиты. Внезапно благоразумная девушка, которая учится в естественно-научном лицее и встречается с коммунистически настроенным сыном полковника, показалась мне такой же чужой, как Касабуи с ее прихлебателями.

Я почувствовала отвращение и стыд и раздраженно сдвинула ноги.

— Не могу, — прошептала я. — Не хочу.

Алессандро остановился не сразу, он был слишком возбужден, его гениталии набухли. Тяжелое дыхание, огонь в глазах. Он все еще пытался раздвинуть мне бедра, но я оттолкнула его.

— Не хочу, — повторила я, глядя ему в глаза, затуманенные возбуждением, но понемногу проясняющиеся.

— Мария, прости. Я думал, что ты тоже хочешь. — В его голосе, однако, сквозила обида. — Иди сюда, я все сделаю медленно, обещаю.

Я покачала головой, на глаза навернулись слезы.

— Не хочу, — тихо сказала я, а потом оделась и выбежала из квартиры.

Я села на автобус, вышла перед театром Петруццелли и перешла проспект Кавур, направляясь домой. На улицах в центре было полно людей, море на горизонте сияло искрами, похожими на блуждающие огоньки. Я дошла до Муральи. Эта часть старого Бари молчала, спала. Лишь иногда из открытых окон доносились фразы на диалекте. Какая-то старуха сидела перед дверью своего дома, ела бобы и смотрела на далекое море. Толстяк в майке и шортах пел народную песню «Там, на морском берегу».

— Добрый вечер, синьорина, — кивнул он мне и отвесил легкий поклон.

Я прошла мимо, опустив голову.

— Как же прекрасна первая любовь, — заметил толстяк, улыбаясь.

Я нервничала, постоянно оглядывалась по сторонам и испытывала странное чувство, будто вижу все по-новому, в другом свете. Каждое лицо, каждая улица моего района теперь обрели истинный вид, словно с них сняли слой папиросной бумаги и обнажили болезненную бледность чистого листа. Мне не было места рядом с Алессандро, и пусть я думала, что меня привлекает его мир, каждый раз, приближаясь к нему, я убегала и возвращалась к своей истинной сущности.

Подойдя к нашей улице, я с удивлением услышала шум и болтовню толпящихся там женщин — Цезиры, ведьмы, тетушки Наннины. На другой стороне улицы стояли мужчины, они курили и периодически сплевывали на землю. Люди, приземистые дома, заплеванные белые камни мощеной улицы — все это показалось мне плохо пропечатанной, некачественной фотографией, как в газете. Там, дальше по улице, стояли карабинеры и скорая помощь с мигалками, освещавшими улицу.

— Что происходит? — спросила я, ни к кому конкретно не обращаясь. Потом увидела маму. Подошла к ней. — Что случилось?

Мама покачала головой:

— Бедняжка. Полубаба больше не мог это вынести.

— В каком смысле больше не мог вынести?

— Его нашли накрашенным. И голым, словно младенец. Он удавился ремнем от своих штанов, пока его мать спала.

Она запиналась на каждом слове, как будто не хотела называть вещи своими именами, ей казалось это слишком жестоким.

На земле валялась помада «барышни», ногти у него на ногах были накрашены ярко-красным. Когда тело грузили в карету скорой помощи, меня поразили длинные и худые ноги и руки Полубабы. Обмякшие гениталии, тощая грудь, вялый и слегка округлый живот. Я подошла к двери и заглянула внутрь. Не знаю, почему я это сделала. Карабинеры осматривали комнату. Я увидела на полу кружевную юбочку и детскую фотографию Полубабы. Эти вещи показались мне последними словами человека, который тихо прощается со всеми. Я вспомнила, как папа избил Винченцо за издевательство над Полубабой. И все эти люди, которые сейчас качали головами рядом с обнаженным телом, завернутым в белую простыню, — все они казались мне актерами, разыгрывающими старомодную трагедию. Они словно не могли выйти за границы своих косных реплик. Бедный мальчик, бедная мать, дорогая, как жаль, какая ужасная смерть.

— Идем, идем домой, — сказал папа, подходя к нам с другой стороны улицы. — Тут мерзко.

— Не спится, — сказала мама, надев ночную рубашку. И села за ткацкий станок. — Как прошел ужин? Было весело?

Я всегда поражалась ее способности уклоняться от болезненных тем.

— Все в порядке, мы ужинали в изысканном ресторане.

— Алессандро хороший мальчик, Мария. Другой мир, совершенно не похожий на наш.

Я не понимала, считать это положительной характеристикой или отрицательной, поэтому просто пожала плечами. Преследуемая образом Полубабы, я с растущей силой вновь ощущала, как меня захлестывает реальность, размывая ясные и четкие границы, в которые я ее втиснула.

— Я заметила, как ты смотрела на Микеле Бескровного на свадьбе твоего брата.

— Что ты имеешь в виду, мама?

— Кое о чем может сказать только взгляд.

Я взяла стакан и медленно отпила глоток воды.

— Он был моим лучшим другом. И меня слегка взволновала встреча, вот и все.

Ритмичное «там-там» ткацкого станка дарило ощущение успокаивающей уверенности.

— Есть жизни, которые должны переплетаться, — продолжила мама.

Эта фраза впечатлила меня, пусть и показалась цитатой из женского журнала, которые мать читала перед сном.

— По крайней мере, Полубаба сейчас обрел покой, — заключила она.

Потом мы долго молчали. Она ткала, а я смотрела на нее, думая, как она прекрасна, снова накрашенная и причесанная, словно богатая синьора, пусть и в простенькой ночной сорочке.

— Я люблю тебя, — прошептала я.

Ткацкий станок замолчал на несколько секунд, мама посмотрела на меня с улыбкой, а потом мерное «там-там» возобновилось. Я не говорила ей таких слов уже больше семи лет.

Был праздник святого Рокко. Церквосранец пригласил в гости весь район: его сын в следующем году собирался жениться и сегодня отмечал последние именины в отцовском доме. Соседки собрались под балконом поболтать, дети прыгали среди древних колонн площади Буонконсильо. Роккино флиртовал в углу со своей невестой и смотрел только на нее.