Зачем же тогда ее ведут?!

А ни за чем. Просто так.

Тупорылые, толстомордые яматские железные птицы в небе. Они плюются железными огнем, они убивают корабли, дома, железо, склады оружья, скот, людей. Вот, вот оно — людей; разве вы хотите, люди, чтоб вас убивали и дальше?! Нет, не хотим. Нет, не хотим! Так подвиньте на карте военных действий вашу линию из маленьких красных флажков дальше, к границе! Совершите колдовство! Пусть армия шагает так, как вы переставили флажки: вслед за ними. Как вы захотите, так оно и будет!

Василий молчал. Желваки ходили у него под обветренной кожей мощных скул. Если б он был адмирал, он бы разгрыз яматский оснащенный флот, как орех. Он бы пощелкал орудьями, с палуб крейсеров и линкоров, этих мерзких стальных тупоносых птиц в китайском небе. Они летают и над Россией, птицы. Что вы чувствуете теперь, сухопутные солдатики. Каково-то вам. Мерзость Война, так. Люди от крови устали. А здесь, в Шан-Хае, по рынку ходит красивая полуголая девочка, выставляет из-под халатика напоказ маленькие груди, вызывающе хохочет: я хорошая, я сдобная, я аппетитная, возьмите меня, купите меня. А сама тоща, как тарань, живот ко хребту присох, глазенки голодные. На шее бирюза. Только бирюзой и прельстить. Да и кого?! Человек — не вобла. Человек — не кушанье.

А что же такое человек?! Женщина?! Если ее Война низвела до положенья игральной карты: рубашкой вверх, рубашкой вниз?! Мордой вниз — это будет верней. В китайском трактате о любви подробно написано, какие позы для совокупленья могут принимать мужчина и женщина. Какие позы для совокупленья у Зимней Войны с полузабытым миром?!

С огромным Миром, уже забывшим про мир.

В шан-хайских казармах вышел из повиновенья полк китайских солдат. Солдат усмиряли водой, хлещущей из брандспойтов, стреляли в них — для острастки. Кое-кого пули поцарапали. Кое-кого — наповал. Крики доносились до Императорского дворца. Усмиренных, избитых, раненных, униженных, обезоруженных, солдат провели по Шан-Хаю в назиданье и поученье, бросили в застенки жандармерии.

Когда яматцы отсюда уйдут?!

Это Война; никто не знает. Может быть, сегодня. Может быть, завтра.

Круг Луны. Старая сосна. Прыжок лягушки в старый пруд напомнил мне о тишине.

Что ты бормочешь, глупая Лесико? Старые яматские стихи. И это написали великие поэты Ямато. Они тоже умели воевать? Должно быть. Кто написал про круг Луны, брал в руки копье и всаживал его в сердце врага своего.

Оборона, борьба, пао-ча. Воющий плач сирены.

А вечером — как ни в чем не бывало — неон реклам, шорохи шин, подрумяненные лица узкоглазых миленьких девчушек, так и стреляющих глазами, так и ловящих поживу: все равно, чей солдат — китайский ли, яматский, — разницы нет: он мужик, и он платит. И я куплю себе дрянной рогалик и горсть гнилого рису. И принесу домой. И сварю матери, детям, брату, сыну. А мужа у меня нету. И не было никогда. Гуляй, девочки, Война идет!

В небе выли сирены. На Шан-Хай ночью ложилось черное крыло затемненья. Надрывались во мраке зенитки. Лесико боялась налетов. Дергала Василия: ну давай, бежим в укрытие!.. Он равнодушно отмахивался. Умрем вместе. Чему суждено быть, то будет. Сколько вдов, сколько сирот. Ежели я не погиб в море, мне, конечно, надо помереть на суше. Что ты бормочешь?! Я не боюсь смерти, Лесико, ты же знаешь. Да, я знаю это. А чего ты боишься?.. Я боюсь завтра утром, затемно, идти на работу. Я не рикша, пойми ты это! Да, Василий, ты не рикша. И помрем мы не от бомбы, выпавшей из брюха железной птицы, а просто от голода.

Яматцы проиграли битву в Коралловом море. Это сообщенье произносилось шепотом, на ухо, по секрету. Потом настал черед Мидуэя. В сраженьи при Мидуэе на дне моря была похоронена добрая половина великого яматского флота. Василий усмехнулся, покривил губы. И он не принял участья в таких важных морских делах. А тут, что ни день, вышептывались новые названья островов, проливов, мысов, где искали и находили смерть люди воюющих стран: Сайпан, Иводзима, Окинава. С небес летел легкий снег, и в одночасье яматские войска исчезли из города. Как они ушли из Шан-Хая — никто не видел, не знал. Должно быть, под покровом ночи. Ходили слухи, что яматцы ушли в горы, затаились и только выжидают удобного момента. Китайские казармы урчали, как пчелиные ульи. Город наводнился разномастными солдатами и офицерами разных стран, не вылезавшими из рестораций, баров, кабаков, забегаловок. Рекламы слепили глаза, стремительно мельтешили в ночи. И в фешенебельных кварталах, и в трущобных переулках было одинаково опасно появляться в поздний час: могли убить и изнасиловать не из мести — из развлеченья. Вооруженные грабежи процветали. Делали темный страшный доход бандиты всех мастей. Город плакал, хохотал как безумный; стонал, извиваясь в корчах наслажденья и страха; пялил на себя всевозможные блестящие и слепящие тряпки, показывал зады и груди. Все ждали, когда пройдет опьяненье. Все слышали далекий подземный гул Зимней Войны. Когда она была рядом, сыпала смертью из летающих птиц, казалось, было спокойней. Она отступила — будто тигр ушел в заросли лимонника, в оледенелые ветки облепихи. Тигр может прыгнуть в любой миг. Давай глянем тигру в лицо! Давай пощекочем ему морду, посмеемся над ним!

Жизнь, окольцованная смертью, потеряла смысл. Шан-Хай находился в блокаде веселья и ужаса. Распилить это кольцо, стащить его с пальца не мог никто, ни Император, ни мудрец. Люди глотали в кафэ змеиную водку и судачили о мертвых яматских солдатах, трупы которых время от времени находили около канала Тян-Шань-Лу.

Лесико знала: если человек живет, он должен жить. Если он любит, значит — любит. Она сжалась в маленький, серенький молчаливый комок. Она зажала свою любовь, как птичку, в кулаке. Выживанье было самой тяжелой работой, самым проклятым поденным трудом. Она вспоминала свои веселые наемные работы в России. Они в сравненье не шли с черным чугуном шан-хайской нужды. Хомут тер шею Василия. Она, теряя разум, всовывала голову в ярмо беспрерывного мытья посуды в ресторанах и кафэ, в подметанье тусклых шан-хайских улиц, одетых в броню серого камня, даже научилась принимать и отдавать швартовы на шан-хайских пристанях, и джонки, похожие на Божьих коровок, и катерки-утюги причаливали, и ей в руки летели толстые грязные канаты, и она ловко, смеясь, ловила их, щурила подведенные глаза, и ее принимали за китаянку, она стояла на солнце в китайской треугольной соломенной шляпе, и матросы кричали ей: “Моцу нала!” — “Скинь шляпку!” Они хотели рассмотреть ее лицо. Она еще плохо знала китайский язык, непонимающе пожимала плечами, накидывала канатные узлы на кнехты. Эта работа сближала ее с Василием. Она воображала себя на море, на корабле, вместе с ним. Думала, утомляясь до потемненья в глазах: это все для тебя, мой милый, это все для тебя, мой царь. Я терплю эти мученья чужбины для того, чтобы мы… Для чего? Попадут ли они в Россию? И когда? И зачем? Василий говорит, что Зимняя Война доберется потихоньку и туда. А нас убьют там, как пить дать; мы мозолим глаза небу и людям. Что такого в нас яркого, что заставляет людей при встрече с нами прикрывать ладонью глаза, как от взрыва?! Мы ведь уже серые шан-хайские мыши. Мы рабочие лошади.