Во-вторых, подтвердились сведения Орлова о ледовой обстановке в районе Уссури и Сунгари: Амур и сами эти реки освобождаются ото льда намного раньше, чем здесь, в низовье.

В-третьих, от гиляков, мангунов и негидальцев, побывавших на берегах Татарского пролива, джангин знал, что ранней весной туда приходят большие суда, белые люди с них отбирают у местных жителей звериные шкуры и рыбу, творят разные бесчинства, и на них нет никакой управы.

Рассказав это с грехом пополам на русском языке, джангин искательно заглянул в глаза господину:

– Мне позволено будет торковать?

– Дайте мне бумагу и перо, – приказал Невельской.

Маньчжур, видимо, подумав, что получит письменное разрешение, обрадованно хлопнул в ладоши и сказал несколько слов выглянувшей девушке. Не прошло и минуты, как на столе перед русским капитаном лежали лист рисовой бумаги и перо-вставочка (китайцы идут в ногу со временем, усмехнулся про себя Невельской), стояла медная чернильница. Геннадий Иванович писал быстро, почти не задумываясь, так как текст у него в уме сложился давно, в течение долгого пути по реке:

«От имени Российского правительства сим объявляется всем иностранным судам, плавающим в Татарском заливе, что, так как прибрежье этого залива и весь Приамурский край, до корейской границы, с островом Сахалином составляют Российские владения, то никакие здесь самовольные распоряжения, а равно и обиды обитающим народам, не могут быть допускаемы. Для этого ныне поставлены российские военные посты в заливе Искай (Счастья) и в устье реки Амура. В случае каких-либо нужд или столкновений с местным населением нижеподписавшийся, посланный от правительства уполномоченным, предлагает обращаться к начальникам этих постов».

Он с удовольствием расписался, затем ниже написал «Объявление» по-английски и по-французски, а на обороте листа – по-немецки. Как говорится, на все случаи жизни, каждому псу – свой намордник.

Джангин, узнав содержание документа, скис:

– Так я не полуцю разресение торковать?

– Торговать можешь, но именно торговать, а не обманывать и не спаивать аракой местное население, – жестко сказал Невельской. – И запомни сам и передай другим, что русские вернулись на Амур, теперь уже навсегда.

«Объявление» он передал самому старому жителю деревни Тыр (у аборигенов никогда не было старост), объяснив, что все жители на Амуре, Амгуни, острове Карафуто (Сахалине) и берегах Татарского залива теперь находятся под защитой Российского государства и русского великого царя, Пила-пали джавгина.

Он еще не знал, что уже меньше чем через месяц предъявит такую же бумагу гамбургскому и американскому китобоям, стоявшим на рейде у Петровского зимовья, и те под угрозой международных осложнений вынуждены будут уйти.

2

Учреждение русского военного поста на мысе Куегда прошло быстро и деловито. Самым сложным оказалось найти прямоствольную тонкую березу для флагштока. Почему-то деревья здесь были низкорослые, кривобокие, совсем не то, что на родине Геннадия Ивановича, в Костромской губернии. Там в рощах березки – одна к одной, как девицы-красавицы, – высокие, тонкие, на ветру аж звенят; рощи сами светятся – даже ночью каждое деревце видно. А здесь не рощи, а чащи – ветки спутаны, переплетены – без топора не продерешься.

После долгих поисков, однако, нашли. Правда, не березку, а пихту, сажени две вышиной – и на том спасибо. Неугомонный Чуфаров очистил ствол от коры, из длинных гвоздей согнул и вбил петли для фалов. Другие матросы готовили флаг, пробивали шурф на сопке для установки флагштока, заряжали фальконет, доставленный со шлюпки.

Гиляки из ближайших селений собрались толпой, сидели на земле, скрестив ноги, переговаривались между собой, при этом все, даже дети, курили трубки. Позвейн уже сообщил им, что русские пришли их защищать от грабителей-купцов, и гиляки выразили свою радость танцем удачной охоты. Теперь они отдыхали, наблюдая за работой матросов.

Когда все было готово, команда с ружьями выстроилась у флагштока. Позвейн подал сигнал гилякам, те тоже поднялись, встали полукругом, убрали трубки, притихли даже дети, словно почуяли торжественность момента.

Невельской снял фуражку, перекрестился и снова надел. Оглядел команду – поизносились, конечно, но выглядят опрятно. Ну, что ж, исторический момент, о котором он мечтал многие годы, настал. С богом!

– Товарищи мои, русские моряки! Для пользы и славы Отечества, по приказу государя-императора, под благословением святой церкви вы первыми пришли на эти пустынные берега, а теперь основали пост, нарекаемый мной Николаевским, и я за то объявляю вам благодарность. Нам всем выпала великая честь. Отныне и навсегда мы поднимаем здесь российский флаг и объявляем устье великой реки Амур владением великой России. Равнение на флаг! Флаг поднять! – Он бросил руку к козырьку фуражки, отдавая честь.

Чуфаров потянул фал, и к вершине флагштока поднялся и развернулся под порывами ветра андреевский флаг.

Ружейный залп и выстрел из фальконета утвердили исторический момент. А еще – слова капитана Невельского о флаге:– Пусть он развевается на веки вечные во славу матушки России.

Итак, преступление свершилось. Преступление, естественно, в глазах Нессельроде и его шатии-братии, как презрительно называл про себя Невельской сторонников «неприкасаемости» Амура – Чернышева, Сенявина, Берга, Вронченко, чьи дружные усилия не давали России развернуть свое восточное крыло. Он много размышлял и никак не мог понять, что же объединило этих людей в их, по сути, противороссийских действиях. Ну, канцлер – немец, поклонник Запада, категорически не желает расширения России на Восток, относится к ней, как чиновник к месту нелюбимой службы – с ним более или менее ясно. Генерал-квартирмейстер фон Берг, тоже из немцев, эстляндских, но с девятнадцати лет добровольцем в русской армии, не на паркете стал генералом. А остальные-то вообще русские люди: что товарищ министра, а фактически министр иностранных дел, Сенявин, что Чернышев, что Вронченко – неужели им чужды интересы Отечества, его сила, его слава? Почему прапорщик Дмитрий Орлов или вон старший матрос Чуфаров, который мог остаться на «Байкале», но упросил взять его на шлюпку, почему они проникаются этими интересами и ради них готовы терпеть лишения и невзгоды на службе в совершенно диких условиях, а четыре министра и начальник Главного штаба на них плюют? И почему государь, отец земли Русской, терпит их около себя, если они так не любят родную землю?

Ответов на эти вопросы он не знал, а потому возвращался мыслями «к своим баранам».

Да, преступил указ – что же дальше?

Дальше по логике вещей, конечно, следовало идти через пролив на юг, вплоть до корейской границы, ставя посты во всех бухтах, которые могли привлечь внимание иностранцев. Но… на это нет ни соизволения российского правительства, ни людей, ни провианта, ни иных возможностей. Надо было возвращаться, ехать в Петербург и пробивать стену, которую воздвигли перед ним и, конечно, перед Муравьевым равнодушные власти.