В императоре взыграло самолюбие. «Мы, Невельской и я, полагаем…» Надо же, они полагают! А мы тут ни черта не понимаем, только слюни жуем. И то ли от уязвленности, то ли от выпавшей откуда-то солдатской грубости, то ли от холодного ветерка, задевшего лицо своим крылом, в носу вдруг засвербило, и царь оглушительно чихнул. Из носа обильно потекло, Николай Павлович выхватил из кармана платок и, отвернувшись, гулко высморкался.

– Цари тоже люди, – сказал он, как бы извиняясь, но счел нужным добавить: – Хоть и помазанники Божьи.

Муравьев чуть-чуть, уголками губ, улыбнулся, показав, что оценил императорскую шутку. А у того улетучилось раздражение, так же неожиданно, как и пришло. Даже стыдно стало за свою мелочную ревность к этим добросовестным людям, которые самоотверженно служат, не жалея званий и головы.

– Кстати, – сказал он, чтобы смягчить возникшее напряжение, – я утвердил тебя в должности генерал-губернатора. А то засиделся в девках. – И коротко хохотнул над своей, опять же солдатского пошиба, шуткой. Хохотнул и помрачнел: вспомнился брат Михаил, чья жизнь была накрепко связана с армией. Он любил такие шутки.

– Благодарю, ваше величество, – склонил голову Муравьев. Спокойно поклонился, с достоинством, и император снова подумал: да-а, изменился генерал, изменился, – но никак не мог решить, нравится ему это или нет. Как человеку – да, нравится, а как монарху? Пожалуй, если честно, – нет. В России – тысячелетняя традиция безусловного поклонения верховной власти, и отступление от нее даже в малейшей степени воспринимается уже как скрытый мятеж. Вот ведь знает он, что Муравьев абсолютно преданный трону и Отечеству человек, в полном смысле слова верноподданный, а все-таки по сердцу царапнуло это его достоинство, проросшее на самостоятельной службе. Сегодня достоинство, а завтра – Сенатская площадь? Или что-нибудь и того хуже? Какие-нибудь социалисты-пропагандисты, вроде компании Петрашевского. Император вспомнил, как Перовский принес ему доклад своего агента о собраниях этого общества. Они, оказывается, рассуждали о том, чтобы постепенно возбуждать в народе негодование против правительства, в крестьянстве против помещиков, в чиновниках против начальников, подрывать религиозные чувства… Да, это было страшнее мятежа декабристов. Что – мятеж? Выступили, проиграли и дело с концом. А теперь, после всех этих революций в Европе, какие-то мелкие чиновники, офицеры, литераторы готовили план народного возмущения, план разрушения империи. И что, прикажете их жалеть?! Они, видите ли, хотели двинуть Россию вперед. Куда – вперед? К пропасти?! Не-ет, за каждым нужен глаз да глаз, даже за самыми-самыми верными…

Погруженный в свои мысли, Николай Павлович не заметил, как они остановились, и только поймав удивленно-встревоженный взгляд Муравьева, очнулся и встряхнул головой, как застоявшийся конь. Чего это он, в самом-то деле? Вон даже по выражению глаз генерала видно, что у него нет и тени сомнения в незыблемости царской власти.

– Что с тобой, Муравьев? Ты нездоров?

– Здоров, государь. Просто мне показалось…

– Что тебе показалось?

– Нет, ничего. Именно показалось.

– Ну, ладно. Ступай, готовься к заседанию комитета. Думаю, тебе и Невельскому на нем придется несладко.

2

На заседании Амурского, или, как его упорно именовал Нессельроде, Гиляцкого, комитета председательствовал сам канцлер.

Заседания эти проводились не столь уж часто, но тем не менее граф присутствовал не на каждом, поручив изложение и защиту своей позиции Сенявину, который после назначения его товарищем министра иностранных дел стал действительным членом комитета. К слову сказать, отстаивал он позицию своего непосредственного начальника со всем рвением удостоенного доверия чиновника.

Однако пропустить отчеты генерал-губернатора Муравьева и капитана первого ранга Невельского канцлер не мог хотя бы потому, что на заседании должен был присутствовать его императорское высочество наследник престола Александр Николаевич. Пока еще в качестве наблюдателя, но все уже знали, что цесаревич со дня на день будет назначен председателем.

Члены комитета собрались в малом зале министерства иностранных дел. По одну сторону длинного стола сели Перовский, Меншиков и Муравьев с Невельским, по другую – Нессельроде, Сенявин, Чернышев, Вронченко и Берг. Место во главе стола занял цесаревич. Он, правда, попытался отказаться от главенствующего положения, но сделал это столь вяло, что не составило труда убедить его в том, что кресло председателя для него наиболее удобно.

Перевод Охотского порта в Петропавловск обсудили быстро и столь же быстро утвердили отчет, даже не потребовалось приглашения в комитет капитана Корсакова, ожидавшего в преддверии малого зала. А вот дальше…

Дальше началось то, для чего, собственно, и назначалось заседание комитета.

Невельской коротко и четко доложил об исполнении высочайшего указа и объяснил обстоятельства, побудившие его превысить полученные указания.

– Появление судна, зашедшего в лиман с юга, – голос капитана приобрел ощутимую жесткость, – свидетельствует о том, что секретность наших открытий прошлого года не была соблюдена. Как и почему это случилось, не мне судить, но Южный пролив теперь известен довольно широко, и угроза потери для России устья Амура стала еще более реальной. Сегодня наших сил там нет никаких, и любой военный корабль может зайти в любую бухту восточного побережья, поставить флаг своей страны и объявить прилегающие земли ее владением.

– Всем известно, что это есть земли Китая, – скрипуче сказал Нессельроде, поведя длинным крючковатым носом. – И нам надо, как говорят англичане, to keep one's distance, то есть знать свое место.

– Ошибаетесь, ваше сиятельство, – возразил Невельской. – Земли от Амура до корейской границы сейчас не принадлежат никому. По Нерчинскому трактату это – неразграниченная территория, и сегодня, как никогда прежде, требуется провести разграничение. У России нет на востоке ни одного незамерзающего порта, который мог бы служить базой нашего флота…

– У нас там и флота нет, – хмыкнул Чернышев. Александр Иванович уже больше года как председательствовал в Государственном совете, но оставался военным министром, а в Амурском комитете – на правах рядового члена.

– Потому и нет, что базы нет, – откликнулся Меншиков. – Будет база – будет и флот. Что мы за великая держава, если можем иметь в распоряжении величайший океан и не пользуемся этим? А снабжать нас будут тропические острова, вон хотя бы Сандвичевы. Гавайский король готов наладить отношения с Россией. А сейчас надо Николаевский пост усилить и послать наш военный корабль для патрулирования. Может быть, даже два.

– Все это есть неосновательные прожекты! – раздраженно сказал Нессельроде. – Великой державе нет необходимости иметь ненужный флот. Пример тому – Австрийская империя!

Хотел того канцлер или нет, но в его патетическом восклицании явственно прозвучало благоговение.

Цесаревич, до того слушавший с отстраненным видом и чертивший что-то карандашом на листе бумаги, поднял голову и с любопытством посмотрел на него. Члены комитета переглянулись: им всем было известно преклонение канцлера перед Австрией, да тот его и не скрывал, хотя и не демонстрировал.