1

В Петербурге стояли на удивление погожие последние октябрьские дни, затянувшаяся золотая осень. Листва на деревьях осыпалась лишь наполовину, парки и сады казались окутанными полупрозрачной золотисто-красноватой дымкой. В такое время Николай Павлович любил пребывать в одиночестве в Царском Селе. Ему нравилось бродить по аллеям, загребая сапогами разноцветные сухие листья. На память приходили пушкинские строки: «Октябрь уж наступил, уж роща отряхает последние листы с нагих своих ветвей…» Император, вообще-то, стихи не любил, как не терпел любые словесные завитушки и виньетки – ему по душе была строгая выверенность чертежей и схем, он и в государстве хотел добиться всеобщего порядка, чтобы все колесики механизма власти крутились в установленной очередности на своих местах – да вот никак это не получалось, и он временами ощущал прямо-таки боль от несовпадения его желаний и реальности. И вот парадокс: стихи не любил, а многие строчки Пушкина и даже целые стихотворения помнил наизусть – благо на память никогда не мог пожаловаться. Может быть, потому, что они были поразительно просты и в то же время часто задевали в душе потаенные струны и звучали им в унисон? А может быть, память таким образом компенсировала чувство вины перед поэтом. Нет, не за то, что император имел несколько интимных свиданий с Натали: она была первой красавицей света, и он совершенно искренне посчитал бы себя оскорбленным, если бы не заполучил ее. Правда, это оказалось не столь уж сложно, а еще она уже на первом свидании, очаровательно краснея, призналась, что не любит мужа, что он, император, в постели много сильней и приятней его. Это ему говорили практически все замужние красотки, оказавшиеся в царских объятиях, а невинные девицы просто млели от счастья. И в этом смысле Николай Павлович не считал себя виноватым ни перед Пушкиным, ни перед братом Михаилом. А виноват он был в том, что не остановил ту дурацкую дуэль. Такой талант не уберег! А царь не имеет права разбрасываться талантами, даже если ему что-то или кто-то не нравится, они – не его собственность. Таланты принадлежат вечности!

Ух ты-ы, до чего додумался! Николай Павлович даже остановился и грустно засмеялся: мудрым становлюсь, значит, старость пришла, а там и помирать пора.

Впрочем, если честно, то мудрость эту в него вложила Елена Павловна. Она печется о творцах круглоголовых.

Он глубоко вдохнул холодный сухой воздух и огляделся. Вдалеке по перпендикулярной аллее к нему спешила фигура в офицерской шинели. Муравьев? Он достал часы, щелкнул крышкой – без трех минут одиннадцать часов. Да, точно, Муравьев. К одиннадцати как раз подойдет, молодец! Кстати, говорят, что жена у него отменная красавица, а на балах они не бывают…

Тьфу ты, старый козел! Пора бы угомониться…

После 14 декабря отношение Николая Павловича к Муравьевым было сложное. Он, конечно, стремился к справедливости – родные за мятежников не отвечают, – но уж больно много этих Муравьевых тем или иным боком причастны были к памятным событиям, так что императору приходилось каждый раз при назначении кого-либо из этой фамилии на высокий пост что-то ломать внутри себя, преодолевать какое-то препятствие, и позже он никогда не упускал из виду своего назначенца. Следил за действиями и этого Муравьева, сибирского, потому и наказал писать лично ему, чтобы проверить искренность помыслов и отчетов доверенного человека. Всегда приятно лишний раз убедиться в преданности, а главное – порядочности и бескорыстии, крупного чиновника. В империи, где процветало мздоимство и где, по словам самого Николая Павловича, не воровали лишь царь и наследник, это была такая редкость, что император готов был прощать Муравьеву многие упущения и ошибки, зная, что они совершены не по умыслу личной выгоды, а лишь по неопытности и излишнему усердию. Но, что его особенно удивляло, как раз упущений и ошибок у молодого генерал-губернатора было не так уж и много – его скорее можно было упрекнуть в стремлении решать проблемы как можно быстрее, не проведя необходимой подготовки, что чревато ненужными потерями. Будь у него опыт командования хотя бы армией, подумал Николай Павлович, он бы понимал, что значит такая подготовка перед сражением или длительными боевыми действиями. Вот и сейчас получит у меня…

– Ваше императорское величество! – Муравьев вытянулся, отдавая честь.

– Здравствуй, Муравьев, – негромко сказал Николай Павлович и подал руку. Муравьев пожал ее с полупоклоном и, снова выпрямившись, прямо взглянул в глаза императора. А ты изменился… Николаша, внутренне усмехнулся царь, от того восторженного верноподданного, что мне представился впервые, пожалуй, ничего и не осталось. Всего два года, а уже уверенным стал. Ну да ничего, лишь бы не считал, что Бога за бороду ухватил. Давай-ка спускайся с небес на грешную землю. И без обиняков спросил: – Торги по откупам провалил?

– Провалил, государь, – не юля и не оправдываясь, ответил Муравьев. – Не учел сговора откупщиков. Однако вы мое мнение знаете: я за свободную торговлю вином, в запечатанной посуде, но не в распивочных. Откупщики разбавляют вино до тридцати процентов и спаивают народ всякой дрянью. Можно поймать и посадить десяток-другой целовальников, но этим зло не искоренить. А министерство финансов горой стоит за откупа.

– Наверное, ты прав, – император жестом пригласил пройтись, – но знаешь ведь: казне нужны деньги, а откупщики дают их сразу. Впрочем, ладно, – оборвал он себя, – твоя идея – дело будущего, а пока расскажи, как там обстоят дела с переносом Охотского порта и у Невельского.

– Переводом порта занимался капитан Корсаков, он все исполнил в наилучшем виде. Невельской же основал неподалеку от устья Амура, в заливе Счастья, Петровское зимовье. А потом, 1 августа по просьбе местных жителей вошел в устье Амура и учредил пост Николаевский, поставив российский флаг и пушку.

Император даже остановился и вперил острый взгляд в генерал-губернатора:

– По просьбе жителей?

– Так точно, государь. Они просили защитить их от беспредела иностранных судов. Я писал вам, сколь много в Охотском море чужих кораблей. Мало того, что они беззаконно бьют китов, так еще и грабят гиляков, мангунов и других жителей тех мест, забирают у них шкуры, меха, рыбу. А защитить некому – китайских властей нет не только на Нижнем Амуре, но и на Уссури, и лишь на Сунгари, за триста верст от Амура, стоит их городок Сен-зин…

– Это значит… – с непонятной для Муравьева интонацией протянул император и снова зашагал, твердо ставя на землю ноги в высоких сапогах. Муравьев пошел рядом, отставая на полшага. – Значит, Невельской опять преступил указания?

Прозвучало угрожающе. Как предупреждение о последствиях. Но генерал-губернатор все же вставил:

– По просьбе гиляков, государь.

– Поставил пост с российским флагом и пушкой?

– И оставил шесть матросов. На зиму они уйдут в Петровское, а весной опять…

– Почему его так тянет игнорировать высочайшие повеления?

– Ваше величество, – стараясь не потерять голос, заговорил Муравьев (он страшно испугался и, наверное, стушевался бы, зайди речь о нем самом, но обещал Невельскому стоять до конца и потому взял себя в руки), – воля ваша, как распорядиться открытиями Невельского, но он благо Отечества и интересы государя-императора ставит превыше всего. К тем берегам приходят не только китобои. Точно установлено, что с юга, из Татарского залива заходило и обследовало берега некитобойное судно. Мы, Невельской и я, полагаем, что надо немедленно посылать в те воды наш военный корабль, а лучше два, для патрулирования побережья Сахалина и материка, а также устанавливать, где возможно, наши посты. Иначе мы легко можем потерять Амур, чего допустить никак нельзя…