– Боря, что там у вас происходит? – мгновенно взволновалась чуткая тетя Римма.

Пробив оконное стекло, кирпич просвистел через всю комнату, врезался в гипсокартонную стену и застрял в ней. Глядя на это инородное тело, Борис Абрамович лживым голосом доктора, обещающего долгую жизнь неизлечимо больному, пробормотал в трубку:

– Ничего у нас, тетечка, не проиходит, это мы телевизор включили, тут боевик показывают.

– Шульц, козел безрогий, выходи!

– Раскулачить кровососа! – на разные голоса заорали на улице пьяные и злые мужики.

– Боря, какой боевик? Не обманывай меня! Какой телевизор?! – заголосила тетя Римма.

Борис Абрамович прицельно уронил трубку в руки жены, прячущейся от обстрела на полу, сладким голосом пробормотал:

– Рузочка, расскажи тете, какой у нас телевизор, – пригнулся и выскочил в коридор.

Второй кирпич пробил остекленную дверь холла, опасно пролетел над диванчиком, занятым спящим переводчиком, и со снайперской точностью снес со стойки настольную лампу, которая бахнула не хуже гранаты. Сразу после взрыва на первом этаже стало темно и тихо, только в хозяйской спальне плаксиво тараторила добросовестная Рузочка:

– Телевизор у нас хороший, большой, диагональ восемьдесят сантиметров, «Сони» японской сборки…

– У кого есть мобильник?! Дайте, пожалуйста, нужно срочно вызвать милицию! – страшным шепотом сипел Борис Абрамович, бегая по коридору второго этажа и дергая все двери подряд.

Мобильник нашелся у русского парня Славика.

– Нападение? На нашу гостиницу? – напрягся он, прослушав короткий и сумбурный разговор Бориса Абрамовича с дежурным поселкового отделения милиции. – А Танька где же?

Таньки нигде не было, и Славик, оказавшийся за старшего, вновь вынужденно вспомнил славное армейское прошлое. Он быстро сбил японцев в плотную группу и вместе с ними заперся в «суперлюксе» на втором этаже. Шульц короткими перебежками вернулся в свою спальню, где верная Рузанна по-прежнему отбивалась от вопросов неотвязной тети Риммы.

Держать оборону на внешнем периметре было некому. Абсолютно не обороняемая, мини-гостиница «Либер Муттер» не продержалась и четверти часа.

– Я понял, – сердито сказал Никита, цепляясь за меня, как утопающий за спасательный круг. – У тебя было трудное детство!

– Всем бы такое трудное детство! – фыркнула я. – Чтоб ты знал, у меня куча любящих родственников и я каталась как сыр в масле!

– Откуда каталась, с горки?

Я честно обдумала этот вопрос и призналась, что именно с горками у меня в детстве как-то не складывалось… На проржавевшие и затоптанные ногами маленьких хулиганов катальные горки в парках любящие родственники меня не пускали, чтобы я не пачкала нарядные платьица. «Американские горки» во всех их вариантах находились под строжайшим запретом как потенциально опасные. А снежных горок я почти не видела, потому что считалась девочкой болезненной, подверженной простудным заболеваниям, и при минусовой температуре во дворе не гуляла.

– Вот! В детстве и юности у тебя с горками не складывалось, поэтому теперь ты наверстываешь упущенное! – заявил Никита.

Мне очень не понравилась эта его попытка приписать мне лишнюю идею фикс, но я вовремя вспомнила, как мы познакомились, и промолчала. Что и говорить, у Никиты были основания считать меня ненормальной любительницей скоростных спусков. На самом деле полеты со снежных гор меня совсем не восхищали. Впрочем, подъемы я находила еще менее приятными. Особенно тяжко было взбираться по снежному склону в спарке с Никитой: я припадала на одну ногу, он хромал на обе. Мы ковыляли, вынужденно обнявшись и трогательно поддерживая друг друга, как странствующие калеки-побирушки.

– Мои детство и юность тебя не касаются, – заявила я.

– Зато меня касается твоя зрелость! – хмыкнул он.

Тут только я в полной мере осознала факт, который коварно замалчивала моя Тяпа: оказывается, ладонь Никиты удобно улеглась на моей ягодице!

– А ну, убери руки! – гаркнула я и отшатнулась в сторону.

– Каков наглец! – вслух ахнула моя Нюня. – Я-то думала, мы просто по-товарищески помогаем друг другу идти!

– Конечно, по-товарищески, а как же еще! – прокашлял наглец из сугроба, в который я его уронила. – Сугубо по-товарищески, клянусь!

– Да пошел ты! – я рассвирепела, одернула на себе перекрутившуюся куртку и решительно зашагала прочь от лжетоварища.

До калитки, ведущей во двор нашей гостиницы, оставалось каких-то десять метров. Столь незначительное расстояние мой безногий приятель как-нибудь проползет!

– Лишний раз вспомнит классику советской литературы – роман о героическом авиаторе-ползуне Алексее Мересьеве! – поддакнула обидчивая Нюня.

Негодяй меня звал, но я не обернулась – и правильно сделала. Хрупанье снега за моей спиной яснее всяких слов говорило, что Никита вполне может передвигаться и без посторонней помощи.

Не оглядываясь и не реагируя на неискренние призывы, я ловко проскакала через гостиничный двор на одной ножке. Вторую следовало беречь, так как она лишилась ботинка, который пришлось пожертвовать неотвязному кирпичу. Теперь моя стопа была защищена от снега и мороза одним полушерстяным носком. Никита и вовсе был бос, его ступни так крепко приклеились к доске, что их пришлось отдирать чуть ли не с мясом. Мало того, атлант-сноубордист лишился не только обуви и носков, но и верхней одежды.

Каюсь, последнее произошло по моей вине. Это я придумала соорудить из Никитиной толстовки волокушу, на которой героически, как фронтовая медсестричка, тащила обезножившего товарища вверх по склону до тех пор, пока коварно притаившаяся под снегом коряга не располосовала толстовку в лоскуты. Из остатков теплой плисовой кофты Никита наскоро соорудил себе прелестные онучи, а мне с аналогичной целью великодушно пожертвовал футболку. После этого мы приобрели душераздирающее сходство с недобитками наполеоновской армии образца одна тысяча восемьсот двенадцатого года. Особенно жалостно смотрелся атлет с голым торсом, громко стучащий зубами и припадающий на обе ноги. Обмотки с них, кстати говоря, очень быстро сползли.

В три приема с остановками я взошла на крыльцо и в клубах морозного воздуха ввалилась в холл «Либер Муттер», как изрядно перетрудившаяся Снегурочка по вызову – румяная, растрепанная, с шишкой на лбу и в одном ботинке.

– Да уж, утренник удался! – хихикнула Тяпа.

Про утренник она не зря сказала. В холле и впрямь имелось большое скопление народа, я даже увидела какое-то подобие хоровода. Мои японцы, совсем как детишки на новогоднем празднике, встали в круг, в центре которого вместо традиционного вечнозеленого деревца помещался Борис Абрамович Шульц в изумрудном купальном халате из махрового полотна. Глаза его сверкали не хуже, чем огни иллюминированной елочки, но тексты при этом звучали отнюдь не рождественские: