встречала его жалобами и ворчаньем, «сканудила», что не хватает сена для коров и что он там в тайге если не бездельничает, то отдыхает душой, чего она себе позволить не может, а на слова соседей, что он пашет как каторжный, отвечала, что она это делать не заставляет и что лучше б помогал дома. Игнат сердился и, навозив сена, старался при первой возможности уехать обратно.

Был Игнат среднего роста, с неширокими покатыми плечами, но под рубахой невероятно крепкий, с мощными короткими мышцами. У него были серые, немного слезящиеся глаза в розоватых веках и горбина-шишка на носу – след от травмы, придававшая его красивому русобородому лицу некоторое сходство с сохатым, которых он, не жалея ног, бил на своем богатом ельниками и осинниками участке. Ладно скроенный, он будто в благодарность за это и сам все делал отлично – основательно, красиво и с эдаким оттягом в движениях, любил, не глядя, метнуть, а точнее даже, отпустить нож или топор в доску.

Дерево он видел насквозь, умел несколькими ударами топора освободить таящиеся в нем силы, используя для дела любой сучок. Помню, как рявкнул он на старшего сына за то, что, когда мостили через ручей переправу для «бурана», Степка отхватил топориком лишнюю ветку от елочки, а каждая ветка, обрастая льдом, дает дополнительную опору. Известный на весь район гвардеец промысла, Игнат, не курил и почти не пил, что не мешало ему общаться с друзьями и товарищами. Плохо знающие Игната считали его расчетливым и прагматичным куркулем, и тому причиной были некоторые черты Игната. Придя за чем-то к человеку, Игнат с порога и без проволочек говорил, что ему надо, а не мялся, не заводил рака за камень, спрашивая, как делишки-ребятишки и прочее. Был он действительно в работе трезвый и разумный человек, но трудно быть иным, имея в ведении такой сложный механизм, как огромный, в полторы тысячи квадратов, охотничий участок. Как всякий, он делал ошибки и не стыдился в них признаваться. Считал, что охотник должен уметь все, что «охотники – самые сознательные люди», и в трудную для поселка минуту умел без проволочек и разговоров организовать работу. Главным его отличием от большинства людей было то, что он жил как бы без пелены в глазах и поэтому ясно смотрел на вещи, и эту ясность многие и принимали за рассудочность. При этом он и сомневался, и противоречил себе, и любил что-нибудь сказать для красного словца, рассуждая о всяких несусветных способах ухода от рыбнадзора, какими сам не пользовался, ценя их лишь за игру фантазии.

Главное место в моем рассказе занимала история со старшим сыном, Степкой, которого Игнат с детства готовил в тайгу в напарники и которому мечтал в конце концов передать участок. Степка был здоровый, красивый и очень медленно все делавший парень. Мать его обожала, и из-за Степки у Игната были с ней постоянные споры. Он делал из сына неприхотливого, крепкого духом и телом мужика, а Зоя, для которой он навсегда остался маленьким, тряслась над ним «как над писаной торбой», и все время ругала Игната за то, что тот холодно одет или не накормлен. Настоящая драма началась, когда Игнат стал забирать Степку из старших классов школы в тайгу на промысел. Зоя была против, против было школьное руководство, и Игнат, со всеми переругавшись, сделал по-своему и забрал сына.

Серебристым осенним деньком я помогал им грузиться в тайгу. У берега стояла, покачиваясь, длинная деревянная лодка кержацкой работы, пригнанная Игнатом с Дубчеса. На гальке у горы груза скулили на цепочках собаки. Игнат, ворча на «вареного» Степку, долго укладывался, переставлял по лодке ящики и мешки до тех пор, пока все не легло ладно и удобно, укрытое и подоткнутое брезентом.

Пассатижи, помимо обычных дел, нужны для работы на путике с капканами, цепочками и проволокой. Когда почти погрузились, Игнат вдруг спросил: «Степан! Ты пассатижи взял?» Степан промямлил что-то вроде: «А я думал, ты взял», а Игнат сказал, что, ясно дело, взял, но свои, и в сотый раз стал объяснять, что у них есть общие вещи и есть те, которые каждый должен собирать себе сам. Подниматься на высоченный угор они уже не собирались, но Игнат, настояв на своем, послал Степку домой за его пассатижами, и когда тот нехотя пошел, косолапо загребая сапогами песок, хитро подмигнув, вытащил из потайного места и покрутил передо мной третьи, запасные, пассатижи.

В тайге у Степки случилось воспаление глаза, начавшееся с простого ячменя, которое разрослось и перешло внутрь черепа. Игнат все пытался выходить сына своими силами, все тянул до последнего с вызовом санзаданья, и Степан было поправился, но потом все началось сначала, и вертолет пришлось вызвать. Никогда еще Игнат не был в таком сложном и трагическом положении: сын, страдающий на его глазах, Зоя, кричащая по рации, плачущая и ругающая его на чем свет стоит («Я тебе говорила, я знала, что все так и будет!»), злорадство учителей, а главное, его вина и его ответственность за все произошедшее. Зоя возила сына в Красноярск, где ему вскрывали череп, а Игнат сидел в тайге, и ловились соболя, и ему было наплевать на них, и он думал о том, что ничем не может помочь сыну, и завидовал Зое. Парня спасли, и на следующий год отец снова взял его в тайгу, и в общем все наладилось.

Я частенько ходил к Игнату в гости и сидел у него допоздна, а когда вставал, он тоже накидывал фуфайку и выходил на улицу, где сыпался мельчайший снежок из вымороженного неба и мигали на все лады зимние звезды. Раз я сказал, что бывает на душе вялость, когда ничего неохота и делаешь все через силу и без любви, а бывает наоборот, и Игнат, вздохнув, посмотрел на темное небо и сказал: «У меня та же ерунда. Это, знашь ли, в космосе что-то…»

Как многие охотники, сами выбравшие себе профессию, Игнат в детстве прочел прорву книг об охоте, тайге и животных, и живя полнокровнейшей настоящей жизнью, умудрялся смотреть на нее чуть-чуть сбоку, глазами, что ли, писателя, и самого себя в каком-то смысле ощущал героем книги. Больше всего он любил романы о покорении Сибири. Перечитывая один из них из года в год, находя в нем для себя все новое и новое, он и сам чувствовал себя первопроходцем и больше всего на свете любил открывать новые места. Срубить избушку, обжить тайгу – и через год