через полтора месяца, да и порядок-то такой остался в двух-трех журналах. И если я сунусь со своей рукописью, которая нигде не зарегистрирована, получится, что вор-то я, а не Куликов. Вот в чем дело. Что делать? Писать опровержение в оппозиционном издании? Затевать скандал? Вооружившись черновиками, на которых-то и числа не проставлены, ехать в Красноярск, там говорить с Ярцевым, просить о поддержке… В Москве идти по журналам, плакать: «Помните ли такого? Помогите добиться правды». Потом судиться с этим Куликовым, который будет использовать все свое влияние, чтобы изничтожить меня. Ведь живет же, ходит, жрет, пьет и почитывает рецензии! А ведь это же мой Игнат! Мой!!! А что стоило дураку послать «Игната» Ярцеву с теми рассказами, будь они прокляты!

Меня трясло, и то всплывали из памяти новые подробности, как внимательно расспрашивала девица в редакции, печатался ли я где-нибудь, то вдруг дико хотелось, чтоб книгу разнесли в пух и прах, то приходила в голову нелепая мысль собрать и уничтожить весь тираж…

Самое страшное, что несмотря на свое идиотское название, повесть смотрелась в журнале прекрасно, и хотя она имела отклик в прессе во многом из-за общего упадка литературы, меня доводил до бешенства не столько успех Куликова, которым ему так хотелось дополнить свои издательские удачи, сколько общая неуязвимость такого рода людей – он шел к своей цели, и ни набитая рожа, ни мнение о нем в родном Туруханском районе его остановить не могли. Ему было на все это просто наплевать.

Со дня на день ожидался последней самолет – стоял конец апреля, и в Подкаменной начинала подтаивать полоса. Я собрал все рукописи, документы, даже написал что-то вроде заверенной в сельсовете автобиографии, где отражались моменты, перекликающиеся с сюжетами бывшей моей, а теперь куликовской книги.

Прилетевший самолет оказался битком набит тяжеленными рыбкооповскими ящиками, да еще начальник отправил два мешка комбикорма. Я втиснулся в салон несмотря на ворчание бортмеханика, самолет разогнался, но не взлетел из-за перегруза, и мне пришлось выйти. Самолет снова пошел на взлет, но снова остановился. Я подумал, что пилоты одумались, и было рванулся назад, но из дверцы что-то выкинули, самолет разогнался, взмыл в небо и потянул над Енисеем, оставляя в воздухе две полосы слетающего с лыж снега. На площадке лежал мешок комбикорма.

В тот день еще с утра завернул север и, когда я воротился домой и затопил печку, пошел снег. Над рекой снежинки неслись плотной массой, а в поселке падали каждая сама по себе, рассеянно и задумчиво, разбредаясь, как люди после общего потрясения. Я глядел в окно на молочное полотно Енисея, на крутые яры каменного берега, уже еле видные за плотной белой пеленой, на соседа, прогрохотавшего на «буране» с сеном и теперь не спеша развязывающего воз. Потом я разобрал сумку, выложил свою замусоленную рукопись, зачем-то открыл ее и снова перечитал. Потом достал из ящика и развязал отцовские тетради. На стол выпал пожелтевший листок с маминым письмом и контуром моей детской руки. Он лежал передо мной, как след на снегу прошлого. Я положил на него руку, встал на колени и сказал:

– Господи, прости меня грешного и бестолкового дурака. Ведь еще чуть-чуть, и полетел бы грызться, в грязи муслякаться, угробил бы своей дуростью все, о чем написал. Что уж теперь щуметь, когда дело сделано и люди повесть читают… Ладно, придет весна – покажет, кто где какое добро оставил…

Снег продолжал падать на Никифорово, но главный его заряд пришелся южнее. Именно в него попал самолет Ан-2 Туруханского авиаотряда, разбившийся при заходе на посадку в районе станка Подсопочный.

Кондромо

1.

Осенняя промозглось огромной Катанги, бесконечная возня у длинной деревянной лодки, гулкий перестук канистр, таскание мешков и ящиков с продуктами в избушку, косы из огромных, похожих на ядра камней, и каменные берега, кое-где лишь покрытые то полегшей, то вовсе желтой, жухлой, избитой дождями, прохваченной первыми морозцами, травой – и все равно пахнущей невыразимо пряно и горько. Собаки давно выскочили из лодки, и вовсю нашарившись по траве, лесу и кустам, вернулись и с вежливой верностью лезут в колени, руки, а ты сидишь возле лодки на корточках и отсыпаешь в мешок крупу, и серый кобель сдержанно лизнул тебя в нос и глаза, и от его головы так пахнуло горькой травяной пряностью, что не удерживаешься и сам приобнимаешь его за шею, представив, как лазил он по берегу, шурша и раздвигая траву мордой и напитываясь ею на долгую зиму.

За ночь вставший плес, где темно-синий лед покрыт снежной крошкой и неподвижность кажется запредельной, словно тоже исчисляется градусами и, перейдя ноль, еще долго погружается сквозь слои покоя и доходит до предела, кладущего грань меж замершим и мертвым. И взгляд, привыкший к берегам, к постоянному скольжению воды вдоль них, вдруг наталкиваясь на эту неподвижность, сбит с ног неожиданной остановкой, хотя если очень долго глядеть, то покажется, что река все-таки движется мимо берегов, и вспомнятся другие осени и другие повороты, встающие с железным грохотом и скрежетом, особенно грозным ночью, когда волнообразный наплыв то накипает глухим содрогающим рокотом, то рассыпается шелестом взлетающих птиц, хлестом о воду стеклянных крыльев.

А начиналось все со сборов в деревне, и почему-то главным вместилищем этих сборов был запах пекарни, где охотники заказывали хлеб на промысел – сырой запах печки, теста, закваски и самого хлеба, еще влажного и обжигающе горячего, который пекариха в верхонках быстро достает из печи по четыре штуки и кидает на обитый железом стол. Ты укладываешь его в мешок, а пекариха – молодая совсем баба, с которой все охотники обязательно и довольно грубо заигрывают, говорит: «Не помни», а ты отвечаешь: «Тебя или хлеб?», а потом вытаскиваешь на улицу и ставишь мешок в коляску мотоцикла, и чей-то мальчишка тащит под мышками два обжигающих кирпича, а на дворе уже холодно, дует с Енисея принизывающий ветер, и мальчишка греется этим хлебом, и не в силах удержаться, отламывает кусок хрусткой корки и пихает в рот.

Некоторые охотники брали вместо хлеба сухари и муку, из которой стряпали сами. Виктор брал и хлеб, и муку с дрожжами, и на базовой избушке ставил закваску, месил тесто, выкатывал кругляши, и протопив полубочку, разгребал в ней по сторонам угли, налитые трепетным пламенем, а если осветить их пылающей берестой, тут же гаснущие и похожие на белые комья ягеля. Ставил на золу сковородку с тестом, а потом заглядывал в печку