дивиться ощущению, что ты тут ни при чем и избушка здесь сто лет. Несколько раз он копал огороды на левом берегу Енисея, наслаждаясь чувством воли, когда можно приехать и не спеша отсчитав шаги, небрежно отметить лопатой границу поля под картошку. Огород этот просуществовал только год, чем-то он ему не пришелся, но я думаю, на самом деле он искал не выгоду, а просто удовлетворял свое чувство хозяина и первопроходца, точно так же, как все искал новые покосы и однажды косил на крутых берегах своей речки, где была отличная трава, густая, сочная, но слишком обильная пыреем. Вообще Игнат никогда не стоял на месте и в работе постоянно нащупывал и пробовал новое, смело отказываясь от неудачного опыта.

Как многие охотники, он вел дневник, куда постепенно вслед за обычными записями о перемещениях по участку, погоде и следах, которые одно время даже требовалось вести, проникали разные случаи и размышления. Вообще обстановка таежного одиночества с ее насыщенной внутренней жизнью, с книгами, вечно журчащим радио и нестерпимой красотой вокруг делает свое дело, и с промысла охотники приходят невероятно развитыми.

Однажды Игнат наткнулся в старой тетради на забытые записи, удивившие его самого. «Вот не думал, что я такой умный», – пошутил он по этому поводу и начал записывать разные случаи. Как однажды вывозил по речке мясо и, наехав на притопленную упавшую лиственницу, засел на ней серединой своей длинной деревянной лодки. Он отрубил лежащую на берегу вершину, рассчитывая, что лесина осядет, а она, наоборот, поднялась вместе с лодкой, которую пришлось полностью разгружать. Или как весной бурундук повадился таскать у Игната лежащие на лабазке орехи. Он набивал ими щеки, забирался на крышу избушки, прыгал на елку и дальше к своей кладовке под корнями лиственницы. Зачем-то Игнату понадобилось срубить елку, и зверек в очередной раз побежал с набитыми щеками по коньку крыши и, приготовившись прыгать, замер, до слез рассмешив Игната выражением недоумения на толстой морде.

Действие не всегда происходило в тайге. В ресторане теплохода, идущего вниз по Енисею, за столик Игната подсел крепкий невысокий мужик с загорелым крестьянским лицом. Он работал трактористом в заливе Креста на Чукотке, но там не стало работы, и теперь ехал к брату в поселок Караул Таймырского национального округа. Они долго ждали молодую разряженную официантку, все носившуюся между шумной компанией донецких строителей и дымным оконцем кухни. Наконец она подошла.

– Сто пятьдесят коньяку и салат из помидоров, – сказал сосед Игната. За окном плыл волнистый, покрытой тундрой берег с плешинами снега.

Официантка надолго пропала, потом, пробегая, бухнула на стол стакан с коньяком. Сосед спросил про салат. Официантка убежала и снова пронеслась мимо с подносом, сосед снова напомнил про салат, и она снова пробежала мимо. Сосед фыркнул и покачал головой. Так и не прикасаясь с стакану, он снова напомнил про салат – и снова официантка промчалась с каменным лицом. В конце концов салат все-таки стоял на столе. Игнатов сосед поднял стакан и сказал медленно и отчетливо:

– Я три года помидоров не ел.

Потом он достал фотографии и показал Игнату залив Креста – россыпь домов под белыми от снега горами.

Таких историй, героями которых все чаще становились живые люди, накопилось уйма. Игнат давал их читать своим товарищам и все мечтал написать книгу о среднерусском крестьянине, сосланном в Сибирь на поселение. Этот крестьянин готовился чуть ли не к гибели, а приехав на место и увидев сибирское раздолье, едва не спятив от изобилия зверя и рыбы, благодарит судьбу за подарок и засучив рукава берется за дело.

Заехавший в деревню журналист, разговорившись с Игнатом, выпросил его записки и, прочитав, был тронут до глубины души. Взяв под честное слово тетради, он показал их в Красноярске и вернулся к Игнату с предложением о публикации. Игнат смутился, наотрез отказался, но журналист так настойчиво убеждал его, что утаивать от людей самородное золото сибирского слова величайший грех, что в конце концов Игнат согласился, но с условием, что он отдает, «а дальше как хотите», лишь бы все это не имело к нему никакого отношения. И не дай Бог, будет написано, что Игнат Кузнецов автор: «Лучше тогда вообще никакого чтоб имени» – ему неловко было высовываться своей персоной, ставить себя в особое положение, как бы пытаясь извлечь новую, журнальную выгоду из своей судьбы, самой на взгляд Игната обычной. Вся его строгая и скромная жизнь, каторжные промысловые нагрузки при полном отсутствии зрителя – все противоречило этому, делало постыдным и неприемлемым для него, мужика, зарабытывающего хлеб вот этими вот крепкими и умными руками, вдруг встать в один ряд с литераторами, людьми, может быть, и по-своему достойными, но сделанными совсем из другого теста, объяснить он это не мог, но вся его жизнь была тому подтверждением. Владимир Иванович, журналист, снова принялся убеждать, что прошли времена, когда древние летописцы не ставили своего имени под текстом, что в современном мире книга имеет общепринятые выходные данные и прочее и прочее, но Игнат уперся и стоял на своем до тех пор, пока отчаявшийся Владимир Иванович не предложил просто поставить перед текстом любую фамилию, то есть выпустить записки под псевдонимом. Игнат согласился, а Владимир Иванович дал слово, что не отступит от договора. Конечно, ни о каких деньгах Игнат и слышать не хотел – такого рода заработок ставил под сомнение его профессионализм как охотника. Добавляла щекотливости Зоя, она фыркала, посмеивалась, сипела: «Пи-с-са-тель», и перед ней он тем более не мог выступить в такой праздной и смешной роли.

А дар у Игната был. Однажды на охоте он сочинил стихотворение о тайге, доме и невозможности между ними разорваться. Истосковавшийся по дому охотник долго идет в деревню, а как только приходит, на него наваливается тоска по оставленной тайге, и ему кажется:

Будто что-то главное осталось

Там на припорошенной лыжне.

В эфире стоял гвалт, как в курятнике. Имбатские, по своему обыкновению, обсуждали профиля, пробитые экспедицией: «Короче, едешь по сто пятнадцатому, потом сворачиваешь на двадцать третий», кто-то никак не мог отрегулировать «бурану» натяжение гусениц, кто-то сожалел, как взял с собой новую сеть и всего лишь раз ее поставил («Так она на моем горбу сюда и приехала»). Громко и визгливо судачили две байкитские бабы, битый час давая друг другу советы по изготовлению пирога-рыбника, их время от времени перебивали два хреноплета-матершинника, тоже байкитские. Они матерились, где надо и не надо, используя два-три обычных