между распространителями и предлагали купить за дикую цену новый снегоход с обязательным комплектом цветастой синтетической одежды. Я объяснял, что в наших условиях эта одежда не нужна, но мне говорили, что такова политика фирмы, и вообще в российском варианте фирма представала эдаким огромным самоуглубленным чудовищем, которого интересовало все, кроме покупателя.

Работа по пристройке «Игната» и пушнины требовала столько сил, что я дошел до совершеннейшей ручки, и еще немного, и начал бы вываливать в редакции образцы соболей, а в меховом цехе трясти рукописью. Сам я себе напоминал эдакого мастера на все руки из гармонического будущего – вот вам такой товар, вот сякой – хотите для согрева тела, хотите для согрева души.

Редакции делились на две категории, в принадлежащих к первой сразу говорили, что тема моей книги им неинтересна, и советовали написать роман о банкирах, а в другой долго мурыжили и возвращали со словами, что, конечно, это все «интересно, и язык хороший, настоящий русский, но, к сожалению, публика сейчас сами знаете какая… Деньги вложим, а у нас не купят, так что пишите, приносите, может, что и получится, а сейчас уж извините»… Так было и с журналами, и с книжными издательствами. Оставалась еще слабая надежда на Пашку Куликова, «звонкого имени» которого, к моему удивлению, никто здесь особо не знал. Прибегать к Пашкиной помощи не хотелось, но когда я понял, что моя неудача скорее закономерность, чем случайность, я все-таки добыл телефон издательства, с ним связанного, и позвонив туда, уже без прежнего смущения, кратко и четко изложил автоответчику, кто я и чего хочу. Я очень надеялся на эту последнюю зацепку и на другой день позвонил снова. На этот раз мне повезло больше, и я уже говорил с живым человеком. Молодой женский голос сказал, что Куликов в отъезде, отчего я даже испытал нечто вроде злорадного облегчения, но что если повесть стоющая, можно принести – ее посмотрят.

Издательство с громким названием «Крокус» скрывалось в неприметном подвальчике за железной дверью и производило на редкость домашнее впечатление. И секретарша тоже как-то очень по-человечески приняла мою просьбу прочитать поскорее и одарила на прощанье обнадеживающей улыбкой, под обаянием которой я проходил несколько дней, пока мне с той же улыбкой не вернули рукопись, сопроводив извинительным реверансом по «второй категории». В этот же день рухнула еще одна надежда – отказалось от сотрудничества единственное ателье, где предлагали устраивающую нас цену за соболей. Все это порядком надоело, кончались деньги, дома ждали дела, и моя московская эпопея на том закончилась. Перед отлетом меня ждала удача, я наконец нашел коленвал от «нордика» и уже мог сказать, что съездил не впустую. Устал я от города страшно, и стало даже как-то легче дышать оттого, что все рукописи и соболя теперь при мне и не надо больше никуда ходить, ни с кем связываться и ни от кого зависеть. До дома я добрался за четыре дня.

Главное, что я понял, глядя на московские толпы, на этих спешащих, смеющихся, пьющих пиво людей, что никому из них нет ни малейшего дела ни до меня, ни до моих соболей, ни тем более до моего «Игната», и что если и есть кто-то, кому это все нужно, я бессилен его разыскать в этом огромном, живущем своей непостижимой собственной жизнью, городе. В одну из тяжких московских ночей я видел во сне отца, его снова сводила судорога и он истошно кричал: «Коли, Серьга, коли!» Весь следующий день в переходах метро и на улицах я вспоминал этот крик. Мимо неслась толпа, люди казались одновременно усталыми и возбужденными какой-то одной заботой, я заглядывал в их глаза, будто спрашивая, смогу ли проколоть своим «Игнатом» эту сведенную судорогой душу города, и все больше чувствовал, что нет – не смогу.

Неудача с книгой, с одной стороны, расстроила, а с другой – собрала меня в кулак и придала твердости в работе. Дома перечитав «Игната», я нашел в нем кучу недостатков. Язык показался неуклюжим, герой недостаточно естественным и правдоподобным, вся повесть напоминала несевший сруб, и я благодарил судьбу, что ее не напечатали в таком виде. Я снова взялся за русскую классику, с восторгом и стыдом ощущая ее ясную солнечную мощь, и все читал, читал, а когда закончил, у меня в душе еще долго стояло ярким пятном впечатление от прочитанного. Глядя на жизнь через этот высокий меркнущий отсвет, я успел написать несколько рассказов, оказавшихся намного строже и горше, чем все, что я писал прежде. Я засунул «Игната» в ящик стола, а новые рассказы отправил в краевое литучилище. Вскоре мне пришло приглашение на собеседование. Я поехал в Красноярск, сдал экзамены и был зачислен на заочное отделение в семинар прозы к Сергею Петровичу Ярцеву.

Началась новая жизнь. Ближе к весне пришло задание по современной русской литературе. Предлагалось выбрать произведение и написать по нему работу. Меня ждал сюрприз. Где-то в середине списка стояла повесть П. Куликова «Тесовая бродь». Я тут же выбрал «Тесовую бродь» и, потирая ладони, побежал в школьную библиотеку за журналом. По дороге я продолжал убеждать себя в том, что такой человек, как Пашка, не может написать ничего путного, и молил Бога о том, чтобы повесть оказалась плохой. Пока учительница искала нужный номер, я проглядывал другой журнал и в оглавлении наткнулся на критику «Броди», и тут же закрыл журнал, чтобы не нарушить своего впечатления чужими оценками, и подумал с плохо скрываемой ревностью: «Ты смотри, о нем уже пишут». Учительница протянула журнал.

С фотографии улыбался размордевший Павел Куликов в телогрейке и ушанке на фоне подмосковных елок. Прочитав первый обзац, я почувствовал, что или схожу с ума, или мир вокруг чернеет и меркнет, как при солнечном затмении. Передо мной лежала повесть «Игнат Кузнецов». Только с другими именами и некоторыми изменениями в опасных для Куликова местах.

Я прочитал ее несколько раз в разных направлениях и выскочил на улицу. «Ну, сука! Встречу – убью» – и попавшийся под ноги таз с мерзлыми остатками комбикорма улетел в угол двора – Дизель-электроход «Павел Куликов» подходит к пристани Никифорово!.. Пожалел тогда в баре козла… Ну как же он мог?! Что теперь делать? Он же все просчитал, предусмотрел. Поди, сидел, сволочь, за дверью, пока секретарша мне мозги морочила, а ксерокопия «Игната» уже дома в столе лежала. Никаких расписок в получении от меня рукописи я не требовал, просил прочитать побыстрей, а не пускать официальным путем с занесением в книгу и ответом