Провернулся замок. Хлопнула дверь. «Ага, явился не запылился».

— Куда ты дел Полежаеву?

— Она пошла к себе в отделение.

Альфия взяла со стола бумажку.

— Я звонила в больницу. Пришел ответ из патанатомии. Аппендикс действительно был воспален. Вот, ознакомься. Я записала под диктовку.

Дима взял бумажку и прочитал вслух: «…макроскопически не изменен, микроскопически — небольшие очаговые скопления полиморфноядерных лейкоцитов, в том числе эозинофильных…» Дима поморщился. Такая картина может быть и у здорового человека. В стенке червеобразного отростка всегда присутствуют лейкоциты.

Альфия следила за ним.

— Что, не нравится? Но ведь ты оказался прав.

Дима положил заключение на стол.

— Если бы я сам не наблюдал клинику, я бы сказал, что мы вырезали аппендикс у здорового человека.

Альфия ухмыльнулась:

— Во-первых, не мы, а ты. Во-вторых, даже не ты, а хирург районной больницы. И, в-третьих, одним аппендиксом больше, одним меньше. Чего уж так расстраиваться? Вчера он был катаральным, а через два дня мог быть уже флегмонозным. Вырезали, и ладно. По крайней мере, аппендицита теперь у нее быть не может.

Дима подавленно молчал.

— Брось расстраиваться. Еще и не такое бывало.

Он посмотрел на нее.

— Но как вы узнали, что никакого «острого живота» у Насти не было? Ведь все симптомы присутствовали! Я сам их проверял!

Альфия не без удовлетворения ухмыльнулась:

— Опыт, мой дорогой, опыт… Поработаешь года три, тоже научишься их понимать.

Он переспросил:

— Кого?

— Наших больных! Для их же пользы.

Дима встал. Лицо его приняло торжественное выражение. «Как в церкви при венчании», — подумала Альфия.

— Я хотел вас спросить, — Дима испытывал смущение, как никогда еще в жизни. — Это очень важно для меня…

Альфия кивнула ему, мол, не жалко, спрашивай. Он собрался с духом:

— Может такое быть, что Настины родители специально ее сюда поместили?

Альфия опешила. «Он что, правда дурак?»

— Специально поместили? С какой же целью?

— Ну, может, она им мешала… Настя, во всяком случае, именно так говорит.

Альфия надменно выпрямилась во весь свой немаленький рост.

— Ты, дорогой, оказывается, не читаешь книжки, что я тебе дала. Что на дежурствах-то делаешь?

Он промолчал.

«Чипы вставляешь», — констатировала она про себя, и удивительно, от грубости ей стало немного легче.

Дима вскинул голову, и все его лицо мгновенно залилось еще по-юношески розовым пламенем.

«Хорошенький какой!» — вдруг опять подумала Альфия и вновь ощутила прилив желания.

— Но ведь Настя совершенно здорова!

Альфия вздохнула. Опустила глаза, чтобы он не заметил, не прочитал ее тайных мыслей, ее борьбы.

— Не знаю уж, как с тобой разговаривать. Ты внимательно историю болезни смотрел?

— Даже очень внимательно! — Весь Димин облик теперь выражал вызов.

— Деточка моя, — Альфия нарочно стала сюсюкать с ним как с маленьким. — И разве ты нигде не нашел, что отсутствие желания учиться, работать, невозможность правильно определить себя среди сверстников и в семье есть не что иное, как первые звоночки болезни?

— Таких людей тысячи.

— А кто тебе сказал, что они все здоровы?

— Их просто никто не понимает!

Она вздохнула.

— Это им так кажется, что не понимают. Но если они обращаются вовремя к умному врачу — он их поймет. И пропишет лечение.

Дима молчал и смотрел на нее недоверчиво. Альфия продолжала, уже воодушевляясь собственными словами:

— Дима, подумай, что такое по сути болезнь? Необязательно психическая, любая… Это всего лишь стесненная в своей свободе жизнь. Не помню, кто это сказал, кажется, Энгельс. Кто-то из-за болезни не может есть, кто-то — дышать, кто-то — ходить, кто-то думает не так, как другие… Но если чьи-то странные мысли и поступки не мешают жить окружающим и вам лично, да ради бога! Думайте, как хотите, чувствуйте, как хотите, и поступайте тоже, как хотите. Но если наступает противоречие между вашими мыслями, вашими чувствами и поступками, если они мешают вам и не дают жить другим людям — вот тут-то и пожалуйте к доктору, на лечение. Но вот в чем противоречие: вам самим ваши мысли могут не мешать, но окружающие жить с вами не могут. Как быть в этом случае? Ну-ка, ответь!

Дима во время ее тирады сжал кулак и размеренно стал стучать им в стену.

— Вы, психиатры — просто, просто… — Он долго не мог подобрать нужное слово. — Фашисты!

Альфия остолбенела.

— Ты что, сдурел?! Иди уж, отдохни, что ли, после всех твоих трудов!

Она повернулась и вышла, всем своим видом показывая, что не хочет больше тратить время на беседу с глупым мальчишкой. Но, выйдя из кабинета, почувствовала себя несчастной и разбитой. Она так старалась, подбирала слова… Ей, оказывается, самой понравилась ее речуга. А ему на это наплевать. Ему только нужно, чтобы она оправдала его поступки. Альфия прикусила губу. «Зря стараюсь. У него сейчас гон. Для него существует только эта худосочная сучка».

Следующие несколько дней Владимир Михайлович караулил Сову. Прийти к ней прямо в отделение он не мог, это увидела бы Альфия. Поэтому он наблюдал за передвижениями Совы по больничной территории из окна своего кабинета — и теперь очень удачно подкараулил ее, возвращавшуюся из больничной аптеки.

— Нина! Нинок! Нинель Егоровна! Поди-ка сюда! Есть дельце!

Бурыкин крепко взял Сову за рукав, открыл перед ней дверь, но в ее собственное отделение не пустил, а фактически затащил в свой кабинет.

— Чего это вы? — Нинка сразу почуяла неладное.

— А ты посиди со мной, Нинель Егоровна. — Володя чуть не насильно запихнул Сову в кресло.

— Некогда мне с вами рассиживаться! Не видите, наволочка у меня тяжелая, лекарства из аптеки несу.

— А ты давай-ка ее сюда. — Володя подумал, что неплохо ему убить сейчас сразу двух зайцев. — Что-нибудь дефицитное получила? — Он перехватил наволочку из Нинкиных рук и зачерпнул горсть лекарств. — Ой, темнота, матушка Россия! — горестно покачивал он головой, пока доставал и перебирал в наволочке упаковки. — Одна ерунда! Ничего стоящего!

Он с сожалением поцокал языком и вернул Нинке мешок.

— Ну, так и к лучшему. Я пошла!

Нинель закинула наволочку, как Дед Мороз, и поволокла ее к выходу.