Зарывшись лицом в мягкую фланелевую ткань, девочка протянула Филиппу маленький квадратный платочек из грубого льна.

– Ну вот, а она не забыла и делала по пять стежков каждый день, благослови ее Господь; но вы, кажется, ее не узнали. Ее зовут Фиби Мурсом, а меня Ханна, и я регулярно покупаю товар в вашей лавке уже пятнадцатый год.

– Прошу прощения, – извинился Филипп. – Я вчера поздно лег спать и сегодня немножко не в себе. Ну и ну! Отличная работа, Фиби, я, конечно, очень тебе обязан. Вот тебе пять леденцов, по одному за каждый стежок, и вам большое спасибо, миссис Мурсом.

Филипп взял платок, надеясь в душе, что он достойно загладил свою вину перед девочкой. Но малышка не дала снять себя с прилавка и еще что-то прошептала маме на ушко; та улыбнулась и попросила ее успокоиться. Однако Филипп видел, что у девочки осталось еще какое-то неисполненное желание, о котором он, видимо, должен был спросить, и, конечно, так он и сделал.

– Глупышка, она говорит, что вы обещали ее поцеловать и сделать своей супругой.

Девочка еще глубже зарылась лицом в мамину шею и не позволила Филиппу ее поцеловать, хотя он с радостью выразил готовность это сделать. Ему удалось лишь прикоснуться губами к ее пухлой белой шейке. Мать унесла девочку, но было ясно, что она не вполне удовлетворена, и Филипп чувствовал, что ему надо собраться, взять себя в руки и быть более чутким к покупателям.

Ко времени обеда посетителей стало меньше; Эстер наполнила графины и бутылки вином, вынесла новый пирог, прежде чем уйти на обед. Кулсон и Филипп посмотрели на подарок, приготовленный для Эстер. Они всегда дарили ей что-нибудь на Новый год, и на сей раз это был шелковый шейный платок самой красивой расцветки, какую они могли выбрать в лавке. Они пытались уговорить друг друга вручить его Эстер, но каждый стеснялся это сделать. При этом Кулсон проявил твердость, и, когда Эстер вернулась из подсобки, сверток был в руках у Филиппа.

– Эстер, постой, – окликнул он и, выйдя из-за прилавка, нагнал ее почти у самого выхода. – Это от Кулсона и от меня – шейный платок, мы желаем тебе счастливого Нового года и еще много счастливых лет, да и вообще всего самого хорошего.

Говоря это, Филипп взял ее за руку. Эстер побледнела еще больше, посмотрела ему в лицо, и глаза ее заблестели, как будто вот-вот наполнятся слезами. Ничего не могла с собой поделать, хотя и вовсю старалась.

– Большое спасибо, – только и сказала она в ответ.

Затем, подойдя к Кулсону, его тоже поблагодарила. И ушла вместе с ним на обед.

В течение следующего часа посетителей почти не было. Джон и Джеремая обедали, как все люди. Даже один из посыльных – тот, что постарше, – куда-то исчез. Филипп аккуратно разложил товар, потом уселся на прилавок у окна; тот, кто обедал вторым, обычно сидел именно здесь, ведь, кроме базарных дней, в обеденное время мало покупателей наведывалось в магазин, а то и вовсе никто не заходил. Раньше он немного отодвигал занавески, украшавшие окно, и безучастно смотрел на прохожих. Но сейчас хоть он вроде бы и смотрел на улицу, но видел только пустоту. Тщательно восстанавливая события минувшего вечера, Филипп не мог отыскать никакого знака симпатии Сильвии к себе. И не стоило убеждать себя в обратном. Лучше уж отказаться от своей мечты, причем сразу. Но что делать, если ему это не под силу? Если мысли о ней тесно вплелись в его жизнь и если он сам попытается вырвать их, он вырвет и самые корни собственного сердца…

Нет, он твердо решил добиваться ее; пока есть жизнь, есть и надежда; пока Сильвия не связана обетом с другим, у него есть шанс. Он станет вести себя с ней по-другому. Он не мог бы стать развеселым и беспечным, как прочие молодые люди, – не таков он по природе: несчастья, пережитые в раннем возрасте, в результате которых он остался сиротой, закалили его характер, но не сделали жизнерадостным. Филипп с горечью вспоминал, как на празднике в доме Корни некоторые молодые люди легко и непринужденно болтали о пустяках. Но затем внутри себя он ощутил чувство большой любви, которое он считал чем-то необычайным; казалось, что в конце концов при необходимости оно изменит все обстоятельства в его пользу. Примерно год назад он считал весомым преимуществом свои интеллектуальные способности и знания, обретенные им с таким трудом, и надеялся, что именно эти качества помогут ему завоевать Сильвию. Но теперь – оттого ли, что, продемонстрировав ей свою ученость, он не удостоился даже ее восхищения, либо некий верный инстинкт подсказал ему, что любви женщины можно добиться другими способами скорее, чем просто через учебу, – Филипп лишь злился на себя за свою глупую попытку сделаться ее учителем, нет, даже надсмотрщиком. Ничего, сегодня вечером он испробует новую тактику. Он даже не станет упрекать ее за то, как она вела себя вчера, он уже тогда проявил перед ней свое неудовольствие; но она должна увидеть, что он умеет быть нежным, умеет прощать. Он постарается привлечь ее к себе, а укорять не будет. Пожалуй, он и так слишком придирался к ней.

Вернулся Кулсон, и Филипп отправился обедать. Обычно он обедал один, но сегодня Элис Роуз решила составить ему компанию. Некоторое время она смотрела на него холодным, строгим взглядом, пока он не утолил голод, а ему не очень хотелось есть. Затем она принялась выплескивать на него свое накопившееся недовольство, причины которого даже ей самой были не ясны.

– Что-то ты ешь без аппетита, – начала Элис. – После пирушки простая еда не лезет в горло.

Филипп почувствовал, что краснеет; он был не в настроении терпеливо выслушивать нападки, которые, как он понимал, скоро последуют, и все же он испытывал почтение к женщине и ее возрасту.

Ему хотелось, чтобы она оставила его в покое, но он промолвил только:

– Я съел лишь кусочек холодной говядины, вот и вся пирушка.

– Да и праведная жизнь не так аппетитна после мирских удовольствий, – продолжала она, не обращая внимания на его слова. – Прежде ты имел обыкновение ходить с нами в божий храм, и я была о тебе высокого мнения, но в последнее время ты изменился, как-то отдалился от всех, и я должна высказать все, что думаю о тебе в своем сердце.

– Матушка, – промолвил Филипп с некоторым раздражением (и он, и Кулсон порой называли Элис матушкой), – я не отдалился, нет, однако мне пора идти, ведь сегодня первый день Нового года, в лавке полно посетителей.

Но Элис подняла руку, веля ему остаться. Речь готова, и она должна ее произнести.

– Все лавка, лавка. Ты оказался во власти плоти и дьявола, и ты должен искать пути к божией благодати. Новогодний праздник зовет бодрствовать и молиться, а ты отвечаешь: «Нет, я пойду на пирушку и на рынок, а часы и времена года пусть сменяют друг друга, мне не важно, к кому они меня призывают». Раньше, Филипп, ты ни за что не променял бы всенощную и компанию праведников на веселье.

– Я же говорю, для меня это не было увеселением, – резко ответил Филипп и вышел из дому.

Элис опустилась на ближайший стул, подперев склоненную голову морщинистой рукой.

– Он запутался, попался в ловушку, – промолвила она. – Сердце мое так тосковало по нему, я почитала его как одного из лучших. Но теперь я по нему не тоскую. Господи, ведь у меня только один ребенок! Спаси ее, Господи! Но самое главное и прежде всего – я буду молиться за его душу, чтоб не овладел ею Сатана, ведь я знаю его с малых лет.