Случаи появления лжепридворных царя бывали и до Пугачевского бунта и не прекратились после него. Один из первых примеров такого рода – история с уже упомянутым Петром Чернышевым (1765). Отслужив в армии восемь лет, он с двумя другими солдатами бежал из своей казармы и в селе близ Харькова, после обильных возлияний, в присутствии попа Иваницкого объявил себя Петром III. Поп по его просьбе отслужил всенощную, молебен, который обыкновенно служат в канун больших праздников; Чернышева сопровождали два других дезертира, превратившиеся в «генералов». В том же году на Урале казак Федор Каменщиков выдавал себя то за «сенатского курьера Михаила Ресцова», то за «вахмистра Бахметьева», то за «полковника, а по выслуге – генерала». Он окружил себя свитой, состоявшей из двух «генералов», и называл себя другом оренбургского губернатора, хотя все это происходило в местах, где люди прекрасно знали, кто он на самом деле. По просьбе народа он сочинял челобитные, объединил вокруг себя несколько сотен крестьян, приказал высечь десятка два человек, включая писца и интендантов, обвинявшихся крестьянами в различных злоупотреблениях. Объявленный властями в розыск, он был задержан отрядом крепостных крестьян, приписанных к местным заводам, которые, однако, освободили его, после того как он заявил, что направляется в Санкт-Петербург, и показал им издалека – все-таки государственная тайна! – печатный указ. Его имя еще долго служило у крестьян и казаков символом бунта. Упомянутый выше Кремнев, еще один лже Петр III, называл двух своих сообщников генералами Румянцевым да Пушкиным. При казаке Богомолове находился другой казак, Спиридон Долотин, якобы его «императорский секретарь» (1771). В 1826 году одного из самозваных Константинов Павловичей, пару лет подстрекавшего к бунту крестьян Саратовской губернии, сопровождали два «генерала», которые держались так же высокомерно, как и он сам.

Историк А. Н. Коган показал распространение самозванчества на весь комплекс функций имперской власти. В любой точке огромной территории, охваченной восстанием, участь помещиков и управляющих, попавших в руки своих бывших крепостных, была предрешена. Но всюду без исключения крестьяне вместо того, чтобы творить самосуд, ждали прибытия на место одного из «казачьих» полков армии Пугачева – или сами шли на его поиски, – чтобы передать ему пленников или получить разрешение от «полковников императора» самим с ними расправиться (их обычно вешали). Итак, в стане восставших действовали три силы: крестьяне, «казаки» и «полковники императора». Первые делегировали остальным легитимность и право вершить правосудие. Между тем далеко не все эти «казаки» действительно были таковыми; они могли быть местными крестьянами или даже жившими по соседству татарами, которые, примкнув к восстанию, начинали называться «казаками» наподобие представителей войска Донского, которые это восстание подняли. «Атаманом» мог быть человек из их среды, а мог какой-нибудь нижний чин из близлежащей деревни. Крестьяне знали, что эти «казаки» в действительности не казаки и что их «атаман» не полковник, а какой-нибудь вахмистр, живущий в соседнем селе. Тем не менее они не колеблясь передавали «казакам» управляющего поместьем, и те вершили над ним скорый суд. «Казакам» удавалось поддерживать некую иллюзию законности, и крестьянам было этого достаточно. За исключением крепостных крестьян никто из пугачевцев не был тем, за кого себя выдавал, однако они переняли у власти видимость законных процедур, включая их несправедливый и чрезвычайный характер. Пугачев создал у себя копию Екатерининского двора, позаимствовав для своих товарищей имена царских сановников: атаманы Зарубин, Шигаев, Овчинников и другие отныне именовались графами Чернышевым, Воронцовым, Паниным и т. д. «Полковники» и «генералы», пережившие Пугачева (Чумаков, Пустобаев), до конца остались верны своей роли. После разгрома восстания они продолжали выдавать себя за представителей центральной администрации, подстрекая крестьян к бунту – даже когда уже находились в ссылке в Сибири – и нагоняя страх на властей предержащих. Не только Пугачев и его сподвижники, но также крестьяне пензенских и тамбовских сел и деревень, все эти бесчисленные Евсеевы и Ивановы (двое крестьян, выдававших себя за Петра III на территории, охваченной восстанием, то есть одновременно с Пугачевым. – К. И.), которые объявляли себя полковниками и генералами Петра III, а то и самим императором, – все они были самозванцами.

После русско-турецких войн (1768–1774, 1787–1791) и реформ, проведенных вслед за подавлением Пугачевского бунта, положение казаков кардинально изменилось. Татар и прочие национальные меньшинства вынудили окончательно признать власть Санкт-Петербурга. Крым, Причерноморье и Приазовье влились в состав империи. После такого расширения границ военное значение казачьих поселений на окраинах Российской империи сильно уменьшилось. В свою очередь, Пугачевский бунт наглядно продемонстрировал, что царский режим больше не мог мириться со своеволием казачьих войск и самоуправляемостью их областей. В 1775 году была расформирована Запорожская Сечь. Днепровское казачье войско влилось в состав русской регулярной армии. Назначение атаманов войска Донского отныне подлежало утверждению столичными властями. Яицкие, нижневолжские, азовские и другие казаки поступили в ведение князя Потемкина и лишились права иметь артиллерию, а их атаманы должны были теперь назначаться центральной властью. В районе, который был эпицентром восстания, разместили правительственные войска. С ликвидацией местного самоуправления исчезли структуры, делавшие возможным участие казаков в восстании. Таким образом, будущие мятежи против императорского режима и крепостного права были изначально лишены той военной составляющей, которая могла придать им достаточный масштаб, чтобы представлять для власти серьезную угрозу. До революции 1905 года Россия ни разу не была охвачена массовым восстанием.

Предметом необычного разговора императора с историком, состоявшегося в последней трети XIX века, стало происхождение Павла I, чьими родителями по официальной версии были Екатерина II и Петр III. Чистота русской крови императорской семьи остается темой, которая периодически всплывает в российской истории, до сих пор продолжая будоражить умы. По самым оптимистичным оценкам, в жилах последнего русского императора текла всего лишь ¹⁄₃₂ русской крови. Барсков, таким образом, просто успокаивал царя, слишком увлекшегося модными тогда шовинистическими и антисемитскими настроениями и тревожившегося по поводу своей недостаточной русскости. Однако, внимательно изучив бумаги императрицы, Барсков пришел к выводу, что отцом Павла, по всей видимости, был Петр III (немец, как и его жена Екатерина II). Сцена, имевшая место спустя столетие после рождения Павла, свидетельствует о живучести слухов, сопровождавших его всю жизнь. Действительно ли он сын Екатерины – или царица, произведя на свет мертвого ребенка, подменила его чухонским младенцем, а родных мальчика и всех жителей его деревни приказала вывезти на новое место, а саму деревню сжечь? И кто его отец? Петр III? Граф Салтыков? Многочисленные романы императрицы только способствовали росту слухов. «Указ о престолонаследии» Петра I давал Екатерине карт-бланш в вопросе выбора наследника, а их с сыном взаимная нелюбовь ни для кого не оставалась секретом. Сомнения Павла относительно собственного происхождения не укрепляли его уверенности в будущем. Вдобавок ходили слухи о спасении Петра III, по официальной версии умершего естественной смертью, слухи столь упорные, что Павел, едва взойдя на престол, первым делом спросил у графа Гудовича: «Жив ли мой отец?»