Чуть ли не в каждом уголке империи периодически всплывали все новые самозванцы. Некий Петр Бутов, плотник из деревни под Смоленском, настолько походил на Павла, что его вызвали на допрос в полицию. Тот факт, что плотника всерьез расспрашивали о родственных связях с императором, свидетельствует о доверии, которым пользовались все эти байки и слухи относительно Екатерины II и ее семьи. Бутов сумел заработать на сходстве с императором. На вопросы полицейских он отвечал уклончиво: отец-де перед смертью признался, что усыновил его после того, как некий богатый дворянин из Санкт-Петербурга принес ему новорожденного ребенка и передал большую сумму денег на его воспитание. Бутов прибавил, что направляется в Петербург, чтобы узнать тайну своего происхождения. Тогда глава смоленской полиции налил ему водки, одарил десятью рублями и, пожелав удачи, попросил не забывать его доброту, если он чего-нибудь добьется в Петербурге. Но еще больше денег ему удалось выудить из местных офицеров, устроивших в 1798 году очередной заговор против Павла: по их указанию Бутов, появляясь в уездных городах, принародно паясничал и кривлялся, выставляя императора в карикатурном виде. Исследуя дело другого самозванца, крестьянина Осипа Шурыгина, выдававшего себя за сына Екатерины II, историк К. В. Сивков задается вопросом о причинах отсутствия в деле материалов следствия: были ли они банально утеряны или протоколы следствия не велись из страха возможного скандала? Как бы там ни было, Шурыгина заключили в монастырь. В 1768 году сын генерала адъютант Опочинин, восемнадцати лет от роду, объявил себя сыном Елизаветы Петровны от английского короля. Опочинина также обвиняли в организации заговора против Екатерины II в пользу ее сына Павла. Приняв во внимание возраст обвиняемого, чин его отца и то обстоятельство, что «тайну» его происхождения ему открыл знакомый дворянин, к нему проявили снисхождение, всего лишь сослав на каторгу. В 1782 году Николай Шляпников, в пятый раз дезертировав из армии, в сопровождении некоей Трофимовой и ее сына объявился на Дону, назвавшись «царевичем Павлом». Крестьянка, сообщившая местному атаману о появлении в их краях царевича Павла, связала его с рассказами о царе, который ходил по России и строил корабли, хотя эти слухи явным образом отсылали к Петру I. На поимку лже-Павла были посланы казаки, но они его отпустили, когда Трофимова поведала им, что он не «простой солдат». В конце концов он был схвачен, его приговорили к наказанию кнутом и пожизненным каторжным работам, однако уже в 1802 году он вышел на свободу. Григорий Зайцев, восемнадцатилетний юноша, сын пономаря, в 1783 году заявил на допросе, что за Павла I он выдавал себя в шутку и с пьяных глаз и по этой же причине обещал крестьянам снизить налоги. Он был осужден на два года тюрьмы, но в 1788 году у него нашли фальшивые документы и письмо царевичу Павлу, где утверждалось, что он князь Юраховский. Зайцев был заключен в Шлиссельбургскую крепость, в которой провел тринадцать лет, после чего был сослан на Соловки. Ему удалось бежать, но он был пойман. Тогда он решил постричься в монахи и окончил свои дни в монастырской тюрьме. В 1815 году солдат Н. Тарасов-Степанов, демобилизовавшись, начал выдавать себя за «сына Екатерины II, посланного царской вдовой Марией Федоровной» в Нижегородский уезд сообщить о переходе крепостных крестьян от частных владельцев в государственные (одно из вечных требований крестьянства). В 1816 году Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии было занято розыском автора письма, посланного из Новгорода на имя шефа жандармов. Автор представлялся Федором, сыном Екатерины II. В 1821 году, через двадцать лет после убийства Павла, один бродяга по имени Афанасий Петрович зарабатывал себе на хлеб тем, что назывался Павлом Петровичем. Через несколько лет был зафиксирован другой случай, когда солдаты, караулившие декабриста Г. С. Батенькова в Шлиссельбургской крепости, полюбопытствовали, уж не Павел ли он Первый, поскольку-де «в народе есть слух, что здесь Павел Петрович сидит». Шестидесятисемилетний Николай Прокопьев, один из лже-Константинов, в 1835 году в Красноярске рассказывал, что его сопровождает незримый «Павел». Прокопьев, бывший солдат, в 1813 году бежавший из своего полка, расквартированного в Дрездене, до 1825 года скрывался в Польше. Впоследствии он вернулся в Рязань, но был арестован за бродяжничество. Местный люд слушал его с благоговением. Так, когда он рассказал крестьянке Пелагее Журавлевой, что в их краях объявился Павел I и что ему не во что одеться, та не колеблясь отдала «императору» одежду мужа. Мужики снабдили его лошадьми, чтобы он мог уйти от полиции.

Десятки Петров III и Павлов I, наводнивших Россию, точно эхо ретранслировали на всю территорию империи слухи и обстановку дворца. Всюду, где бы ни стояли полки Пугачева, мятежники заставляли местное население приносить клятву Павлу I и его супруге. Павел знал об этом: его приближенный Петр Панин командовал подавлением восстания.

Вопреки традиционному противопоставлению архаически-народного самозванчества Екатерине II и ее элитам, почитавшим себя просвещенными европейцами, мы можем констатировать складывание некоего общего пространства, где наследник трона и бунтующие казаки с крестьянами равно сомневались в подлинности монарха. Это общее пространство – не мое измышление; его существование удостоверено самими участниками процесса. Изобличая в Павле I подлинную или мнимую тягу к самозванчеству, генерал Л. Беннигсен выражал настроения, царившие в придворных кругах. По его словам, Павел, опасаясь, что при живой матери он может повторить судьбу отца, строил планы бегства из столицы, для чего его доверенные лица на месте изучали пути отхода. Конечной точкой маршрута, который он себе наметил, был Урал, те казачьи области, откуда происходил Пугачев – Петр III. «Павел очень рассчитывал на добрый прием и преданность этих казаков». В разговоре с племянником Беннигсен возвращается к планам Павла: «Он намеревался выдать себя за Петра III, а себя объявить умершим». Детали этой авантюры неизвестны – быть может, у Павла ничего подобного и в мыслях не было; но если это с начала и до конца лишь выдумка генерала, сам факт ее появления весьма красноречив. По всей видимости, Беннигсен лишь вторил чужим словам, поскольку сам он поступил на русскую службу лишь в 1773 году. Среди бумаг Петра Панина сохранились несколько документов, посвященных еще одному лже-Павлу, якобы действовавшему в Праге и Греции.

Уже став императором, Павел внушал такой страх большинству дворян и вельмож, что многие из них любыми способами старались избежать встречи с ним на улицах Петербурга. Эта неприязнь дворян к императору, его разлад с матерью, равно как и попытка реабилитации Петра III после смерти Екатерины, вызывали странные ассоциации у народа, отождествлявшего императора с Пугачевым, который в свое время пекся о защите имени «своего сына» Павла. Дворянин П. И. Полетика писал: «Это было в 1799 или 1800 году. Я завидел вдали едущего мне навстречу верхом императора Таковая встреча была тогда для всех предметом страха. Я успел заблаговременно укрыться за деревянным обветшалым забором, который, как и теперь, окружал Исаакиевскую церковь. Когда, смотря в щель забора, я увидел проезжающего государя, то стоявший неподалеку от меня инвалид, один из сторожей за материалами, сказал: „Вот-ста наш Пугачев едет!“ Я, обратясь к нему, спросил: „Как ты смеешь так отзываться о своем государе?“ Он, поглядев на меня, без всякого смущения отвечал: „А что, барин, ты, видно, и сам так думаешь, ибо прячешься от него“. Отвечать было нечего…» Новый штрих, характерный для конца XVIII века: народ не только называл самозванца именем царя, но и самого императора нарекал именем самозванца. Со времен Ивана Грозного было известно, что царь и ряженый могут меняться местами, и Петр I властно об этом напомнил. Не стали ли на заре XIX века царь и самозванец взаимозаменяемыми?