Военный потенциал Пруссии во второй четверти XIX в. еще не позволял Берлину рассчитывать на успех в случае войны против Франции один на один. Прочность же австро-прусского альянса была невысока. Борьба за лидерство в Германии порождала между союзниками настолько сильный антагонизм, что сплотить их могла лишь непосредственная военная опасность. Эти обстоятельства превращали русскую армию в решающую силу на театре возможной войны в Германии. Ее возросшая боевая мощь в сочетании с передовой стратегической позицией в Царстве Польском, в отличие от ситуации 1805–1807 гг. и 1813 г., позволяла русско-прусскому союзу рассчитывать на победу и без помощи Австрии.

Развитая тыловая инфраструктура, созданная в Польше 1830-е гг., была незаменима в том случае, если бы русской армии довелось действовать против французов в союзе с Пруссией. Выдвинутый на запад операционный базис сокращал сроки развертывания русских корпусов, что увеличивало шансы на своевременное соединение Действующей армии с пруссаками.

Лишь полное изменение военно-политической обстановки после 1871 г. изменит и роль передового театра на Висле. В результате создания объединенной Германской империи и последующего оформления ее союза с Австро-Венгрией польский выступ окажется окруженным с трех сторон, и его оборона превратится для России в трудноразрешимую стратегическую проблему.

Второй после сдерживания Франции целью военного планирования в эпоху Николая I было предотвращение возможного отхода Пруссии от союза с Россией. В 1840-е гг., по мере того как Пруссия под влиянием немецкого национализма демонстрировала всё меньшую готовность мириться с начертанным в 1815 г. политическим устройством Германии, подобный оборот событий уже нельзя было полностью исключить. Однажды французская дипломатия могла попытаться лишить Россию союзника, предложив Берлину более выгодные условия сотрудничества.

В условиях революционного взрыва угроза существующему политическому порядку в Германии неожиданно стала исходить не от Франции, а от союзной Пруссии. Это обстоятельство предопределило значительное охлаждение русско-прусских отношений и переход Николая к более тесному союзу с Австрией. Изучение военно-стратегического контекста Венгерского похода и Ольмюцкой конвенции показывает, что за внешней политикой императора стоял не столько пресловутый принцип монархической солидарности, сколько ясное понимание интересов России. Едва ли был прав А. А. Керсновский, называвший николаевскую политику 1848–1850 гг. «донкихотством» и «применением обывательской морали к государственной жизни»[389]. Изменение политического ландшафта Германии означало бы неизбежное нарушение баланса сил в Европе, что в тех условиях могло иметь непредсказуемые последствия. Желая избежать этого, Николай I бросил на чашу весов весь военно-политический авторитет России.

Усилия императора увенчались успехом. Но, несмотря на то, что именно Николай I внес решающий вклад в предотвращение большой европейской войны, цена мирного разрешения конфликта впоследствии оказалась для России высока. Уже через несколько лет в ходе следующего международного кризиса она столкнется с беспрецедентной по масштабам и глубине международной изоляцией.

Его же главный военный советник после победоносного завершения Венгерского похода оказался в зените своей воинской славы. «Счастливая звезда фельдмаршала, – как написал современник, – ему не изменила»[390].

Император открыто называл Ивана Фёдоровича «славой моего 25-летнего царствования» и «историей царствования Николая I». 50-летний юбилей службы Паскевича в рядах русской армии отмечался в сентябре 1850 г. как государственный праздник. Отныне в нарушение Устава 1846 г. русским войскам даже при личном присутствии монарха было приказано оказывать князю Варшавскому императорские почести.

Нет большого секрета в том, что военная среда по природе своей является остроконкурентной. Следовательно, стремительное восхождение генерала, неразрывно связанного с именем такой противоречивой исторической фигуры, каким был император Николай I, неизбежно сопровождалось разногласием сначала в профессиональных, а затем и в политических оценках.

На страницах мемуаров, дневников, писем и воспоминаний современников рисовался не слишком привлекательный образ. При этом попытка ретроспективно разобраться в его заметных контрастах отечественной исторической наукой практически никогда не предпринималась.

Литературная традиция, связанная с громким восхвалением победоносного вождя русских войск, начала складываться в конце 1820-х гг. трудами Е. Б. Фукса, в прошлом адъютанта А. В. Суворова[391]. Ивану Фёдоровичу льстила попытка Фукса сравнить его подвиги на Кавказе с суворовскими[392].

Примерно в те же годы история с отставкой Ермолова положила начало традиции противоположной. Опала Алексея Петровича тяжело переживалась московским дворянством. На страницах записок Д.В. Давыдова, якобы со слов А. С. Грибоедова, Паскевич представал «несносным дураком, одаренным лишь хитростью, свойственной хохлам»[393]. Автор записок разделял это мнение. Его же перу принадлежала полулегендарная фраза, приписанная им отцу Паскевича: «Що генiй, то негенiй, а що везе, то везе»[394]. Примечательно, что гусарский поэт практически ни о ком из героев своих воспоминаний не имел привычки говорить хорошо. Даже о Ермолове, которому, казалось бы, симпатизировал. Обо всех остальных участниках тогдашних событий: А. С. Грибоедове, А. А. Вельяминове, В. Г. Мадатове и И. И. Дибиче – он отзывался с плохо скрываемым презрением.

Ермолов, как впоследствии и К. Ф. Толь, не смог простить обиды до конца жизни. Осенью 1831 г. в Москве в ответ на предложение А.Х. Бенкендорфа вернуться на службу Алексей Петрович ответил: «Государь властен приказать мне это, но никакая сила не заставит меня служить вместе с Паскевичем»[395]. По словам близко его знавшего А.Я. Стороженко, Ермолов «говорил, что и в гробе не забудет он ему зла, которое терпит и, конечно, до гроба терпеть будет». «Он бил меня даже лежачего», – часто повторял Ермолов[396].