В числе молодых, приехавших с юга в Москву за славой,оказался наш общий друг, человек во многих отношениях замечательный. Он был докончиков ногтей продуктом западной, главным образом французской культуры, ееновейшего искусства – живописи, скульптуры, поэзии. Каким-то образом ему ужебыл известен Аполлинер, о котором мы (даже птицелов) еще не имели понятия. Вовсем его облике было нечто неистребимо западное. Он одевался как все мы: во чтобог послал. И тем не менее он явно выделялся. Даже самая обыкновенная рыночнаякепка приобретала на его голове парижский вид, а пенсне без ободков, сидящее наего странном носу и как бы скептически поблескивающее, его негритянского складагубы с небольшой черничной пигментацией были настолько космополитичны, чтовоспринять его как простого советского гражданина казалось очень трудным. Междутем среди всех нас, одержимых духом революции, он, быть может, был наиболеереволюционно-советским.

Он дружил с наследником (так мы назовем одного из нашейлитературной компании), который и привел его к нам в агитотдел Одукросты, апотом и в так называемый коллектив поэтов, где он (назовем его просто друг),хотя большей частью и молчаливо, но весьма неравнодушно, принимал участие внаших литературных спорах.

Мы полюбили его, но никак не могли определить, кто же онтакой: поэт, прозаик, памфлетист, сатирик? Тогда еще не существовало понятияэссеист.

Во всяком случае, было ясно, что он принадлежит к левым,даже, может быть, к кубо-футуристам. Нечто маяковское всегда витало над ним. Внем чувствовался острый критический ум, тонкий вкус, и втайне мы егопобаивались, хотя свои язвительные суждения он высказывал чрезвычайно редко, вформе коротких замечаний «с места», всегда очень верных, оригинальных изачастую убийственных. Ему был свойствен афористический стиль.

Однажды, сдавшись на наши просьбы, он прочитал несколькосвоих опусов. Как мы и предполагали, это было нечто среднее между белымистихами, ритмической прозой, пейзажной импрессионистической словесной живописьюи небольшими философскими отступлениями. В общем, нечто весьма своеобразное, нина что не похожее, но очень пластическое и впечатляющее, ничего общего неимеющее с упражнениями провинциальных декадентов.

Сейчас, через много лет, мне трудно воспроизвести по памятихотя бы один из его опусов. Помню только что-то, где по ярко-зеленому лугубежали красные кентавры, как бы написанные Матиссом, и молнии ложились натемном горизонте, и это была вечная весна или нечто подобное… Можете себепредставить, каких трудов стоило устроить его на работу в Москве. О печатанииего произведений, конечно, не могло быть и речи. Пришлось порядочно повозиться,прежде чем мне не пришла на первый взгляд безумная идея повести его наниматьсяв «Гудок».

– А что он умеет? – спросил ответственный секретарь.

– Все и ничего, – сказал я.

– Для железнодорожной газеты это маловато, – ответилответственный секретарь, легендарный Август Потоцкий, последний из родапольских графов Потоцких, подобно Феликсу Дзержинскому примкнувший креволюционному движению, старый большевик, политкаторжник, совесть революции,на вид грозный, с наголо обритой, круглой, как ядро, головой и со сложениемборца-тяжеловеса, но в душе нежный добряк, преданный товарищ и друг всей нашейкомпании. – Вы меня великодушно извините, – обратился он к другу, которого япривел к нему, – но как у вас насчет правописания? Умеете вы изложить своюмысль грамотно?

Лицо друга покрылось пятнами. Он был очень самолюбив. Но онсдержался и ответил, прищурившись:

– В принципе пишу без грамматических ошибок.

– Тогда мы берем вас правщиком, – сказал Август.

Быть правщиком значило приводить в годный для печати видпоступающие в редакцию малограмотные и страшно длинные письмарабочих-железнодорожников.

Правщики стояли на самой низшей ступени редакционнойиерархии. Их материалы печатались петитом на последней странице, на такназываемой четвертой полосе; дальше уже, кажется, шли расписания поездов ипохоронные объявления.

Другу вручили пачку писем, вкривь и вкось исписанныхчернильным карандашом. Друг отнесся к этим неразборчивым каракулям чрезвычайносерьезно. Он уважал рабочий класс, невиновный в своей безграмотности – наследиидореволюционного прошлого.

Обычно правщики ограничивались исправлением грамматическихошибок и сокращениями, придавая письму незатейливую форму небольшой газетнойстатейки.

Друг же поступил иначе. Вылущив из письма самую суть, онсоздал совершенно новую газетную форму – нечто вроде прозаической эпиграммыразмером не более десяти – пятнадцати строчек в две колонки. Но зато какихстрочек! Они были просты, доходчивы, афористичны и в то же время изысканноизящны, а главное, насыщены таким юмором, что буквально через несколько днейчетвертая полоса, которую до сих пор никто не читал, вдруг сделалась самойлюбимой и заметной.

Другие правщики сразу же в меру своих дарований воспринялиблестящий стиль друга и стали ему подражать. Таким образом, возникла совершенноновая школа обработчиков, перешедшая на более высшую ступень газетной иерархии.

Это была маленькая газетная революция.

Старые газетчики долго вспоминали невозвратимо далекиезолотые дни знаменитой четвертой полосы «Гудка».

Создатель же этого новаторского газетного стиля так иостался в этой области неизвестным, хотя через несколько лет в соавторстве смоим братишкой снискал мировую известность, о чем своевременно и будетрассказано.

Пока же мне не хочется расставаться с ключиком, сМыльниковым переулком, с его особым поэтическим миром, где наши свободныемнения могли не совпадать с общепринятыми, где для нас не существовалоавторитетов и мы независимо судили об исторических событиях, а о великих людяхпросто как о соседях по квартире.

О Льве Толстом и Наполеоне судили строго, но справедливо, неделая скидок на всемирную славу. Некоторых из великих мы совсем не признавали.Много читали. Кое-чем чрезмерно восхищались. Кое-что напрочь отвергали. Словом,позволяли себе «колебать мировые струны».

Вокруг нас бушевали политические страсти. Буржуазный мир ещене мог смириться с победой Октябрьской революции. Волны ненависти катились нанас с Запада. Советская власть с каждым днем мужала, но ей все еще приходилосьпреодолевать множество препятствий.

Сегодня трудно себе представить, но в стране былабезработица и в Москве работала Биржа труда. Среди бурь и потрясений рождалосьмогучее государство рабочих и крестьян. Появились новые формы общественногосознания, производственных отношений.

Эпоха Великого Поиска.