Но надо же было что-то делать. Я вышел во двор и увидел двабетонных звена канализационных груб, приготовленных для ремонта, видимо, еще сдореволюционных лет. Одно звено стояло. Другое лежало. Оба уже немного ушли вземлю, поросшую той травкой московских двориков с протоптанными тропинками,которую так любили изображать на своих небольших полотнах московскиепейзажисты-передвижники.

…Несколько тополей. Почерневший от времени, порванныйверевочный гамак висел перед желтым флигелем. Он свидетельствовал о мучительнодлинной череде многолетних затяжных дождей. Но теперь сквозь желтоватые листьякленов светило грустное солнце, и весь этот старомосковский поленовский дворик,сохранившийся на задах нашего многоэтажного доходного дома, служил страннымфоном для изломанной фигуры колченогого, сидевшего на одном из двух бетонныхзвеньев.

Нечто сюрреалистическое.

Он сидел понуро, выставив вперед свою искалеченную, плохосгибающуюся ногу в щегольском желтом полуботинке от Зеленкина.

Вообще он был хорошо и даже щеголевато одет в стиле крупногоадминистратора того времени. Культяпкой обрубленной руки, видневшейся в глубинерукава, он прижимал к груди свое канотье, в другой же руке, бессильно повисшейнад травой, держал увесистый комиссарский наган-самовзвод. Его наголо обритаяголова, шафранно-желтая как дыня, с шишкой, блестела от пота, а глаза былираскосо опущены. Узкий рот иезуитски кривился, и вообще в его как бы вдруг ещеболее постаревшем лице чудилось нечто католическое, может быть униатское, ивместе с тем украинское, мелкопоместное.

Он поднял на меня потухший взор и, назвав меня официально поимени-отчеству, то и дело заикаясь, попросил передать дружочку, которую тоженазвал как-то церемонно по имени-отчеству, что если она немедленно не покинетключика, названного тоже весьма учтиво по имени-отчеству, то он здесь же у насво дворе выстрелит себе в висок из нагана.

Пока он все это говорил, за высокой каменной стеной заиграладряхлая шарманка, доживавшая свои последние дни, а потом раздались петушиныекрики петрушки.

Щемящие звуки уходящего старого мира. Вероятно, ониизвлекали из глубины сознания колченогого его стихи:

«Жизнь моя, как летопись, загублена, киноварь не вьется пописьму. Ну, скажи: не знаешь, почему мне рука вторая не отрублена?»

«Ну застрелюсь, и это очень просто»…

Колченогий был страшен, как оборотень.

Я вернулся в комнату, где меня ждали ключик и дружочек. Ясообщил им о том, что видел и слышал. Дружочек побледнела:

– Он это сделает. Я его слишком хорошо знаю.

Ключик помрачнел, опустил на грудь крупную голову с каменнымподбородком. Однако его реакция на мой рассказ оказалась гораздо проще, чем яожидал.

– Господа, – рассудительно сказал он, скрестивпо-наполеоновски руки, – что-то надо предпринять. Труп самоубийцы у нас водворе. Вы представляете последствия? Ответственный работник стреляется почти нанаших глазах! Следствие. Допросы. Прокуратура. В лучшем случае общественностьзаклеймит нас позором, а в худшем… даже страшно подумать! Нет, нет! Пока непоздно, надо что-то предпринять.

А что можно было предпринять?

Через некоторое время после коротких переговоров, которые сколченогим вел я, дружочек со слезами на глазах простилась с ключиком, и,выглянув в окно, мы увидели, как она, взяв под руку ковыляющего колченогого,удаляется в перспективу нашего почему-то всегда пустынного переулка.

Было понятно, что это уже навсегда.

Кровавый конец колченогого отдалился на неопределенный срок.Но все равно – он был обречен: недаром так мучительно-сумбурными моглипоказаться его пророческие стихи.

Окончательный разрыв с дружочком ключик наружно перенеслегко и просто. Он даже как бы несколько помолодел, будто для него началасьвторая юность.

Но наши отношения с колченогим и дружочком, как это нистранно, ничуть не изменились. Мы по-прежнему были дружны и часто встречались.

Мы с ключиком были неразлучны до тех пор, пока он неженился. Но и его женитьба ничего не изменила. Мы были оба внутренне одиноки,оба со шрамами от первой неудачной любви.

Но никто этого не замечал.

Последние годы Мыльникова переулка, о котором я еще расскажуболее обстоятельно, оставили в моей душе навсегда неизгладимый след, как перваялюбовь.

Чистые пруды. Цветущие липы. Кондитерская Бартельса вбольшом пряничном доме стиля модернрюс на углу Покровки, недалеко от аптеки,сохранившейся с петровского времени. Кинотеатр «Волшебные грезы», куда мыходили смотреть ковбойские картины, мелькающие ресницы Мери Пикфорд,развороченную походку Чарли Чаплина в тесном сюртучке, морские маневры –окутанные дымом американские дредноуты с мачтами, решетчатыми как Эйфелевабашня…

А позади бывшая гренадерская казарма, где в восемнадцатомгоду восставшие левые эсеры захватили в плен Дзержинского.

В том же доме, где помещались «Волшебные грезы», горевшие поночам разноцветными электрическими лампочками, находилось и то прекрасное, чтоназывалось у нас с легкой руки ключика на ломаном французском языке «экутэ лебогемьен», что должно было означать «слушать цыган».

Пока из окон «Волшебных грез» долетали звуки фортепьянногогалопа, крашеные двери пивной то и дело визжали на блоке, оттуда на морозныйвоздух вылетали облака пара, и фигуры в драповых пальто с каракулевымиворотниками то и дело по двое, по трое бочком спасались от снежных вихрей там,где на помосте уже рассаживался пестрый цыганский хор.

Мы с ключиком в надвинутых на глаза кепках, покрытых снегом,входили в эту второразрядную пивнушку, чувствуя себя по меньшей мере гусарами,примчавшимися на тройке к «Яру» слушать цыган.

Стоит ли описывать после Льва Толстого цыганские песни,надрывавшие души не одного поколения русских людей? Стоит ли описывать ночнуюметель – от неба до земли, – раскачиванье предутренних фонарей, отчего всяулица ныряла, как сорвавшийся с якоря корабль, и тени убегавших от нас цыганокс узелками под мышкой, в которых они несли своим детям-цыганятам в Петровскийпарк еду, полученную в трактире?

Бесплодная погоня за неземной, выдуманной цыганской любовью.

Единственно, что стоит вспомнить, это слова ключика поповоду одной старой-престарой, но могучей цыганки, сидевшей как идол в первомряду хора, посередине, с длинными буклями по сторонам грубого мужского лица.Видимо, она была хозяйкой и повелительницей хора. Нечто вроде пчелиной матки.