Конечно, этой заменой не могли стать для нас флаконы, так женезаметно исчезнувшие, как и появившиеся, не оставив после себя никакого следа,даже запаха.

Боже мой, сколько еще потом появлялось и исчезало подобныхфлаконов, получавших, конечно, другие кодовые названия, изобретенные ключикомвместе со мной в Мыльниковом переулке.

Так как это мое сочинение – или, вернее, лекция – не имеетни определенной формы, ни хронологической структуры, которую я не признаю, аявляется продуктом мовизма, придуманного мною в счастливую минуту, то я считаювполне естественным рассказать в этом месте обо всех изобретенных нами кодовыхназваниях, облегчавших нам определение разных знакомых женских типов.

Но прежде хочется привести кусочек из письма ПушкинаВяземскому 1823 года из Одессы в Москву. Может быть, это прольет некоторый светна мовизм, а также на литературный стиль моих сочинений последних десятилетий.Вот что писал Пушкин:

«…я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскуюпохабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке утонченности. Грубостьи простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но попривычке пишу иначе…»

Ломаю эту привычку. Итак:

высший тип женщины – небожительница: красавица, попреимуществу блондинка с бриллиантами в ушах, нежных как розовый лепесток, вдлинном вечернем платье с оголенной спиной, стройная, длинноногая, в серебряныхтуфельках, накрашенная, напудренная, поражающая длиной загнутых ресниц, зарешеткой которых наркотически блестят глаза, благоухающая духами Коти, дажеГерлена – на узкой руке с малиновыми ноготками золотые часики, осыпанныеалмазами, в сумочке пудреница с зеркальцем и пуховка. Продукт нэпа. Онанеприкосновенна и недоступна для нашего брата. Ее можно видеть в «Метрополе»вечером. Она танцует танго, фокстрот или тустеп с одним из своих богатыхпоклонников вокруг ресторанного бассейна, где при свете разноцветныхэлектрических лампочек плавают как бы написанные Матиссом золотые рыбки, плещетнебольшой фонтанчик. Богиня, сошедшая с неба на землю лишь для того, чтобы людине забывали о существовании мимолетных видений и гениев чистой красоты. Вначале вечера она недоступна и холодна, как мрамор, а в конце нечаяннонапивается, падает в бассейн, а два ее кавалера в смокингах с помощьюметрдотеля, тоже в смокинге, под руки волокут ее к выходу, причем она хохочет,рыдает, с ее ресниц течет черная краска и шлейф крепдешинового платья оставляетна паркете длинный след, как от мокрого веника.

Следом за небожительницей в ранге красавиц идет хорошенькаядевушка более современного полуспортивного типа, в кофточке джерси с короткимирукавами, с ямочками на щеках и на локотках, чаще всего азартная любительницапинг-понга, имеющая у нас кодовое название «Айдабль-даблью. Блеск домен. Стоп!Лью!».

(Дань американизму Левого фронта двадцатых годов: из стиховсоратника.)

После ай дабль-даблью идет таракуцка (происходит отрумынского слова «тартакуца», то есть маленькая высушенная тыквочка, величинойс яблоко, превратившегося у нас в южнорусское слово «таракуцка» – любимаяигрушка маленьких деревенских детей). Если ее потрясти, в середине зашуршатвысушенные семечки. Таракуцки были наиболее распространенным у нас типоммолоденьких, хорошеньких, круглолицых девушек, чаще всего из рабочего класса –продавщиц, вагонных проводниц, работниц заводов и фабрик, наполнявших в часыпик московские улицы. Они были большие модницы, хотя и одевались стандартно:лихо надетые набекрень белые суконные беретики, аккуратные короткие пиджачки настройных миниатюрных фигурках, нарядный носовой платочек, засунутый в рукав, наплотных ножках туфельки-танкетки, в волосах сбоку пластмассовая заколка. Онибыли самостоятельны, независимы, улыбчивы; их всегда можно было видеть вечеромпод светящимися уличными часами, в ожидании свиданья с каким-нибудь красавцемили даже с немолодым советским служащим, улизнувшим от бдительного ока супруги.Их еще называли «фордики» в честь первых такси, недавно появившихся на улицахМосквы. Признаться, из всех видов красавиц они были для нас самыепривлекательные, конечно не считая флаконов. Таракуцки были маленькиемосковские парижанки, столичные штучки, то, что когда-то во Франции называлось«мидинетки», их не портило даже то, что пальчики на руках и ногах у них быликак бы не до конца прорезаны, вроде некоторых видов сдобного печенья,надрезанного по краям. Видимо, создавая их, бог очень торопился и не вполнезакончил свою работу.

За таракуцками шли женщины неприятные, и среди них самыйнеприятный тип был холера – тощая, очень чернобровая, с плохими зубами,висящими космами прямых волос и пронзительным индюшачьим голосом. Как нистранно, но бывали случаи, когда небожительница перерождалась в холеру, ахолера каким-то образом преображалась в небожительницу, но это случалось крайнередко.

Зато между таракуцками и ай дабль-даблью было большесходства, и мужчины нередко их путали, что, впрочем, не приносило им особыхогорчений.

Был еще более возвышенный и одухотворенный тип холеры, – спятнами черных глазных впадин и страстно раскинутыми, как бы распятыми руками,как известный барельеф, высеченный на длинной кладбищенской стене.

И, наконец, первый день творенья. Очень молоденькая, раносозревшая, малограмотная, с неразвитой речевой артикуляцией, испуганнымиглазами на толстом свекловично-багровом лице, каким-то образом, чаще всегослучайно, очутившаяся в большом городе и показывающая прохожим листок бумаги,на котором каракулями написан адрес, который она разыскивает. Первый деньтворенья чаще всего превращалась в няньку (няньки в то время еще неперевелись), в железнодорожную сторожиху, держащую в руке зеленый флажок, ночаще всего поступала на фабрику и с течением времени превращалась в таракуцку.

Были еще какие-то разновидности, открытые мною с ключиком,но я уже о них забыл. Имелись также типы и мужчин, но перечислять их не стоит,так как все они являлись для нас игрой воображения, выходцами из старого мира,заимствованными из дореволюционной классической литературы. Все это было длянас литературной игрой, вечной тренировкой наблюдательности, в особенности жеупражнением в сравнениях.

Однажды мы так заигрались в эту игру в сходства, что ключик,рассердившись не на шутку, закричал:

– Будем считать, что все похоже на все, и кончим этометафорическое мучение!

В чем-то он, конечно, был прав. Но я думаю, что подобногорода игра ума, которой мы занимались чуть ли не с гимназических лет, сослужиланам впоследствии, когда мы стали всерьез писателями, большую службу.

…я чувствовал, что ключик никак не может забыть ту, котораяеще так недавно прошумела в его жизни, как ветка, полная цветов и листьев.