Все несло на себе печать новизны.

Новый кинематограф. Новый театр. Новая поэзия. Новая проза.Новая живопись.

Новые имена гремели вокруг нас. Новые поэмы. Новые фильмы.Новая техника.

Появились первые радиоаппараты – самодельные ящики сдетекторными приемниками, и, надев на голову наушники, можно было слышатьмуравьиную возню неразборчивой человеческой речи на разных языках и слабуюмузыку, бог весть откуда доносившуюся из мирового эфира в наш Мыльниковпереулок.

Но все это как бы не имело к нам отношения.

Мы были неизвестны среди громких имен молодого искусства. Мыеще не созрели для славы. Мы еще были бутоны. Аполлон еще не требовал нас ксвященной жертве. Мы только еще разминали пластический материал своих будущихсочинений. А то, что было написано нами раньше, преждевременно умирало, едвауспев родиться. Однако это нас нисколько не огорчало.

Может быть, этим и восхищался Брунсвик…

Мы были в курсе всех событий. Мы шагали мимо Дома Союзов,где в Колонном зале проходили политические процессы. Мы читали дискуссионныелисты газет, разворачивая их прямо на улице, и ветер вырывал их у нас из рук,надувая, как паруса.

Мы посещали знаменитую первую Сельскохозяйственную выставкув Нескучном саду, где толпы крестьян, колхозников и единоличников, из всехсоюзных республик в своих национальных одеждах, в тюбетейках и папахах, оставяпавильоны и загоны с баснословными свиньями, быками, двугорбыми верблюдами, откоторых исходила целебная вонь скотных дворов, толпились на берегуразукрашенной Москвы-реки, восхищаясь маленьким дюралевым «юнкерсом» на водяныхлыжах, который то поднимался в воздух, делая круги над пестрым таборомвыставки, то садился на воду, бегущую синей рябью под дряхлым Крымским мостомна том месте, где ныне мы привыкли видеть стальной висячий мост с натянутымиструнами креплений.

«И чего глазеет люд? Эка невидаль – верблюд! Я на «юнкерсе»катался, да и то не удивлялся».

Именно к этому периоду нашего творческого бездействия,изнурительно-медленного созревания гражданского самосознания мне бы хотелосьотнести те отрывочные воспоминания о ключике на пороге его зрелости, о егооригинальном мышлении, о его совершенно невероятных метафорах, секрет которыхныне утрачен, как утрачен секрет химического состава неповторимых красокмастеров старинной итальянской живописи, и по сей день не потерявших своейсветящейся свежести.

Вероятно, здесь мы имеем дело с физиологическим феноменом:особым устройством механизма запоминания в мозговых клетках ключика, страннымобразом соединенного с механизмом ассоциативных связей.

Метафора – это, в общем, довольно банальная форма поэтическойречи. Кто из писателей не пользовался метафорой! Но метафоры ключика отличаютсятакой невероятной ассоциативной сложностью, которая уже не в состояниивыдержать собственной сложности и доходит до примитивной, почти кухоннойпростоты.

В жизни он был так же метафоричен, как в своихпроизведениях.

Уже тяжело больной, на пороге смерти он сказал врачам,переворачивавшим его на другой бок:

– Вы переворачиваете меня, как лодку.

Кажется, это было последнее слово, произнесенное имкоснеющим языком.

Быть может, самая его блестящая и нигде не опубликованнаяметафора родилась как бы совсем случайно и по самому пустому поводу:

у нас, как у всяких холостяков, завелись двеподружки-мещаночки в районе Садовой-Триумфальной, может быть в районе Миусскойплощади. Одна чуть повыше, другая чуть пониже, но совершенно одинаково одетые вбелые батистовые платьица с кружевами, в белых носочках и в белых шляпках скружевными полями. Одна была «моя», другая – «его».

Мы чудно проводили с ними время, что, признаться, несколькосмягчало горечь наших прежних любовных неудач.

Наши юные подруги были малоразговорчивы, ненавязчиво нежны,нетребовательны, уступчивы и не раздражали нас покушениями на более глубокоечувство, о существовании которого, возможно, даже и не подозревали.

Иногда они приходили к нам в Мыльников переулок, никогда неопаздывая, и ровно в назначенный час обе появлялись в начале переулка –беленькие и нарядные.

(Вот видите, сколько мне пришлось потратить слов для того,чтобы дать понятие о наших молоденьких возлюбленных!)

Однако ключик решил эту стилистическую задачу очень просто.

Однажды, посмотрев в окно на садящееся за крыши солнце, онсказал:

– Сейчас придут флаконы.

Так они у нас и оставались на всю жизнь под кодовымназванием флаконы, с маленькой буквы.

По-моему, безукоризненно!

Одно только слово – и все совершенно ясно, вся, так сказать,картина.

На этом можно и остановиться.

Остальные метафоры ключика общеизвестны:

«Она прошумела мимо меня, как ветка, полная цветов илистьев» – и т. д.

Наконец, неизвестные «голубые глаза огородов».

Поучая меня, как надо заканчивать небольшой рассказ, онсказал:

– Можешь щегольнуть длинным, ни к чему не обязывающимпридаточным предложением, но так, чтобы оно заканчивалось пейзажной метафорой,нечто вроде того, что, идя по мокрой от недавнего ливня земле, он думал о своейпогибшей молодости, и на него печально смотрели голубые глаза огородов.Непременно эти три волшебных слова как заключительный аккорд. «Голубые глазаогородов». Эта концовка спасет любую чушь, которую ты напишешь. Он подарил мнеэту гениальную метафору, достойную известного пейзажа Ван Гога, но до сих пор яеще не нашел места, куда бы ее приткнуть.

Боюсь, что она так и останется как неприкаянная. Но ведь онауже и так, одна, сама по себе произведение искусства и никакого рассказа длянее не надо.

Что же касается классической ветки, полной цветов и листьев,то она нашла место в одном из самых популярных сочинений ключика. Этапрошумевшая ветка, полная цветов и листьев, вероятнее всего ветка белой акации(«…белой акации гроздья душистые вновь аромата полны»), была той неизлечимойдушевной болью, которую ключик пронес через всю свою жизнь после изменыдружочка, подобно Командору, у которого украли его Джиоконду еще во времена«Облака в штанах».

…тщетные поиски навсегда утраченной первой любви, попыткикак-то ее воскресить, найти ей замену…