– Здравствуй, – говорит мне Блэнкеншип. – Позволишь?

Уголки губ опускаются вниз. Я оробело киваю, взглянув на пакеты в руках у крепкого смуглого спутника Лукаса. Я знаю эти яркие бумажные сумки с логотипами известных брендов. В них лежат вещи, которые мне подарил англичанин. Он обращается к своему сопроводителю:

– Заходи, Мишель. – И сам переступает порог, обойдя мою фигуру, еле держащуюся в вертикальном положении.

Я не могу этого объяснить, но мое сердце ноет. Это не тот Лукас. Я такого парня не знаю. Мне стоило догадаться раньше, что что-то не так, но я не хотела слышать свой внутренний голос. Не хотела признавать очевидных истин.

– Оставь вещи сеньориты в гостиной, – общается он с мужчиной исключительно по-итальянски, а когда оборачивается ко мне, переходит на английский:

– Или отнести в твою спальню? – произносит он таким тоном, словно мы видимся второй или третий раз в жизни.

Пальцы рук и ног покалывает. Меня заполняет потерянность и опустошенность, и это вовсе не какое-нибудь преувеличение. В полной беспомощности и смятении смотрю на Лукаса. Слова застревают в горле, я не могу ничего сказать. Не могу донести, как сильно озадачена. Махнув рукой и сведя брови к переносице, с трудом выговариваю:

– Пускай будут здесь.

Блэнкеншип и сам хмурится, видя, в каком я состоянии. Надеюсь, что я себе все придумала. Надеюсь, когда Мишель уйдет, Лукас загребет меня в свои объятия и признается, как сильно скучал.

– Хорошо, – через пару секунд произносит он. – Ты пока свободен. Подожди меня внизу.

Мишель выполняет поручение. Жесты тела у него, как у робота.

– Да, сеньор.

Он закрывает за собой входную белую дверь, оставляя нас с Лукасом наедине. Минуты тянутся, как часы. Мы все молчим. Блэнкеншип подходит к широкому окну в гостиной, чтобы уставиться на открывающийся из него пейзаж. Район Монти во всей своей красе раскинулся перед смотрящим. Улавливаю нотки старой песни, что заиграла на канале итальянской музыки. Я так и не выключила телевизор, но мне уже и не хочется. Грустная мелодия наверняка очень подойдет к моменту, который развивается в нашем пока что перекрестном сегодня. Этот вторник смешал его, меня, наши проблемы в одном крохотном мирке в центре Рима – в моей квартире.

“Нежность, ностальгия,

Сожаление, поэзия.

Так много тебя в этот вечер,

Ты далеко и не думаешь обо мне больше.

Я больна уже,

Но меня не интересует исцеление, знаешь.

      Существует боль более возвышенная –

Та, что заставляет меня страдать”, – поет Lisa “Sempre, sempre”.

Моя мама часто грустила под эту песню, смотрела на улицу. И я, десятилетняя девочка, не могла понять, чего ей не хватает. Может, она просто не любила моего отца. Может, она любила кого-то другого. В любом случае, мама прекрасно справилась с тем, что разбила сердце папе. Что-то мне подсказывает, что Лукас собирается сделать то же самое со мной.

– Кофе? – зачем-то предлагаю я.

– Я бы предпочел чай, но знаю, что итальянцы его не пьют, – отзывается Лукас, не поворачиваясь ко мне.

Держит по-прежнему руки в карманах синих джинсов. Черная толстовка с капюшоном и белыми шнурками, торчащими из него, идеально на нем сидит. В ней его плечи кажутся еще шире. На концах одной и другой бечевки – миниатюрная копия флага Великобритании. Спереди толстовка украшена золотистым принтом Lonsdale.

Пришлось добить себя, практически ощутить себя в огне, чтобы приподнять губы для него. Чтобы не казаться совсем сломленной. Но Лукас, верно, разгадал причину моей тревоги. Он знает, что я переживаю. Не знаю, зачем стараюсь его переубедить. Все зря – британец не пробиваем. Он подобен солдату, выполняющему свою миссию. Никаких эмоций. По крайней мере, на его лице ничего такого не наблюдается. Мои любимые голубые глаза не выражают ни капли любви, волнения, как бывало раньше.

Все изменилось.

– Тогда я бы не отказался от одной чашки, – мерзло осклабился Лукас, присев на кресло рядом с телевизором.

Он созерцает выступление Лисы на фестивале в Сан-Ремо, в тысяча девятьсот девяносто восьмом году. Как никогда радуюсь тому, что наша кухня объединена с гостиной. Пока завариваю любимый напиток Лукаса и моего отца, наблюдаю за англичанином. Не могу не смотреть на него. Отвожу глаза, а те снова предательски поднимаются к нему. Такой красивый. И такой чужой.

Чайник закипает, я заливаю ароматные листья во френч-прессе. Комната наполняется приятными запахами мяты, земляники и клубники. Я ненароком, вдыхая создавшееся благоухание, прикрывая веки и забываю, что стальной чайник нужно держать крепко, иначе… Кипяток выливается на левую руку, ладонь которой прижата к столешнице. Была. Чудом не роняю электрический нагревать и даже умудряюсь поставить его на контактную подставку. Не сдерживаюсь от глухого крика боли, придерживая пораженную руку другой. Лукас подлетает ко мне, он так быстро оказывается рядом, что я не успеваю опомниться.

– Что случилось? Ты обожглась? – сыплет вопросами англичанин.

Сейчас его, будто подменили: неспокойный, всполошенный, обеспокоен из-за меня. Я киваю несколько раз, прикусив нижнюю губу, чтобы не расплакаться. Но плакать хочется больше не от болезненных ощущений, а от того, как ведет себя Лукас. Мне казалось, он, будучи ранее таким холодным, должен просто предложить приложить лед. Но он поднимает ручку, подводит меня к раковине и подставляет ладонь под поток холодной воды. Я морщусь, потому что неприятно и хочется отдернуть ладонь, однако Лукас не дает сделать этого, прижимаясь ко мне сзади и тихонько ругая за то, что я такая рассеянна у него. У него!

– Сейчас, погоди, – закончив “водные процедуры”, Блэнкеншип несется к холодильнику, рыскает в морозилке в поиске чего-то, выуживает оттуда пачку полуфабриката и возвращается.

Он прикладывает коробку к тыльной стороне моей ладони. Прохладно. Мы стоим с опущенными глазами. Я глазею на упаковку. Лукас схватил мясной рулет из цесарки с грибами и артишоками. Папа очень любит покупать продукты на рынках, общаться с продавцами, торговаться, но когда времени в избытке, ему приходится ограничиваться едой, которую только и нужно перед употреблением подогреть в микроволновке.

– Больно? – спрашивает англичанин.

С усилием вскидываю взгляд. Ультрамариновые глаза зачаровывают. Он настолько потрясающ, что именно это доставляет мучения – не ожог. Я прочищаю горло и трясу головой, чтобы образумиться.

– Нормально, спасибо. Уже намного лучше.

Я оттягиваю руку, желая разорвать зависимость от его прикосновений. Лукас не дает добро: он держит мощнее, чем раньше, и мы, наконец, смотрим друг на друга, а не в разные стороны. Впервые за пятнадцать минут или около того Блэнкеншип позволил себе взглянуть на меня, поймать мой взор и не опустить ресниц. Я не знаю, что это значит, но так страшно давать себе ложную надежду.