– Спасибо, мой ангел, спасибо, моя Клеманс.

Когда на следующий день граф Артюс садился в седло, рассвет только брезжил. Ничто не заставляло графа уезжать в столь ранний час, если только не какой-то суеверный страх вновь так скоро встретиться с женщиной, которая заполнила собой все часы, отведенные для сна. Да, этой короткой ночью он не сомкнул глаз, ведь ребяческая веселость, пробуждавшая у него желание смеяться, и нелепое наваждение, державшее его в напряжении, поминутно сменяли друг друга.

Каким же женским угодником он был! Это сравнение заставило его фыркнуть. Как, ему уже за сорок, а он ведет себя словно простак, впервые воспылавший страстью? Какое чудо. Какая чудесная радость.

Граф выпрямился. Ему пришлось приложить немалые усилия, чтобы придать своему лицу хмурое выражение и поддержать свою репутацию унылого человека. Через несколько минут он уже скакал по полям, опьяненный мощным ровным аллюром Ожье, который за ночь набрался свежих сил. Внезапная тревога отрезвила Артюса: а вдруг он ошибался, вдруг эта женщина была приманкой, вдруг она не была мечтой, в чем он никогда не захотел бы признаться?

Потрясенный такой перспективой, он пустил коня шагом. Проехав сотню туазов, он улыбнулся, вспомнив ее рассказ о первом сборе меда, закончившемся пикантным поражением.

Беспорядочная смена чувств привела Артюса в смятение. Ей-богу… неужели он влюбился? Как… так быстро? Если говорить о чувстве влюбленности, то он, конечно, испытывал его. Впрочем, по общепринятому мнению, это чувство было достаточно распространенным и переменчивым и поэтому не слишком беспокоило его.

Что касается любви и ее ран… По правде говоря, он не помнил, чтобы когда-либо любил.

Захохотав во все горло, он повалился на переднюю луку седла, припав к шее Ожье, который тряхнул гривой в знак согласия.

В суровой тишине вечера гулко раздавалось эхо шагов по каменным плитам. Франческо де Леоне прислушался, пытаясь понять, откуда исходил этот звук. Вдруг он осознал, что это были не его шаги.

Он пошел по галерее церкви. Черный плащ без рукавов бил его по икрам, порой задевал амвон, ограждавший хоры. Прямо на сердце Леоне лежал широкий белый крест, восемь концов которого были соединены попарно.

Как долго он шел? Несомненно, достаточно долго, поскольку его глаза уже привыкли к полумраку. Через купол в церковь приникал слабый свет. Он позволял Леоне осматривать тени, которые словно подтрунивали над ним. Казалось, они скользили вниз по пилястрам, прижимались к основанию стен, просачивались сквозь балясины. О какой церкви шла речь? Какая разница! Эта была небольшая церковь, но все же он мерил ее шагами несколько часов подряд. В конце концов он стал узнавать каждый из этих охровых камней, казавшихся почти розовыми в тусклом свете.

Он пытался догнать силуэт. Тот двигался молча, и его выдавало только легкое шуршание ткани из плотного шелка. Женский силуэт, женщина, которая пряталась. Горделивый силуэт, почти такой же высокий, как он сам. Вдруг Леоне увидел волосы женщины, очень длинные волосы. Они спадали до самых икр причудливой волной, которая сливалась с шелковым платьем женщины. Внезапная резкая боль вызвала у него одышку. В этих стенах царил ледяной холод, и его дыхание почти сразу же превращалось в облако пара, увлажнявшее его губы.

Он начал охоту на эту женщину. Она не убегала, лишь только не позволяла расстоянию, разделявшему их, сокращаться. Она кружила по церкви вместе с ним, всегда впереди на несколько шагов, и, казалось, предвосхищала его движения: когда она шла по внешней галерее, он следовал за ней по внутренней.

Он застыл неподвижно. Один шаг, один-единственный, и она тоже остановилась. До него долетало медленное, спокойное дыхание, но, возможно, он только так думал. Он пошел вперед, и тут же раздалось второе эхо.

Франческо де Леоне медленно положил руку на головку эфеса своего меча, в то время как из-за внезапной опустошающей нежности на его глаза навернулись слезы. Он недоверчиво смотрел, как его рука сжимает металлический шар. Неужели он постарел? Из-под бледной кожи, изборожденной морщинами, выступали широкие вены.

Почему он преследовал эту женщину? Кто она? Действительно ли она существовала? Хотел ли он ее убить?

Франческо де Леоне резко пробудился ото сна. Пот заливал его лицо, он чувствовал в груди боль, причиняемую бешено стучавшим сердцем. Он задыхался. Он поднял руку и посмотрел на кисть. Она была длинной, квадратной, но не иссохшей. Упругая бледная кожа покрывала голубоватую сеть его вен.

Он сел на краешек кровати под балдахином, стоявшей в комнате, которую отвел ему Капелла. Франческо отчаянно боролся с головокружением, лишавшим его последних сил.

Кошмарный сон приобретал более четкие очертания. Леоне приближался к своей цели. Сон показывал будущее, теперь он был в этом уверен. Выйти отсюда. Воспользоваться рассветом, чтобы затеряться в толпе, бродить по городу… Он задыхался в этой комнате, в этом доме. Застоявшийся запах вызывал у него тошноту.

Джотто Капелла рвал на себе волосы. На протяжении многих лет он развивал в себе настоящую неприязнь к честности. Конечно, он не испытывал особого пристрастия к греховности. Однако он испытывал нечто вроде суеверия к честности. Постепенно он пришел к выводу, что быть честным означало быть уязвимым, а быть уязвимым – значит быть униженным.

Что мог знать об унижении этот прекрасный рыцарь, выходец из благородной семьи? Капелла злился на него. Но не за то, что рыцарь был благородного происхождения, а он сам не удостоился такой привилегии, и не за то, что тот беспощадно судил его за предательство в Акре. Что он думал? Неужели Джотто был настолько глупым, что не осознавал тяжесть своего преступления, когда заключал сделку с врагом? Столько женщин, детей, мужчин за триста золотых ливров. Столько отчаянных криков, столько крови. Он согласился на сделку и позволил нажиться на себе. Нет, Капелла злился на рыцаря, поскольку тот принес в его кабинет доказательство, что никакие воспоминания не умирают окончательно. А ведь ростовщик свыкся со своими воспоминаниями. Конечно, они еще всплывали в его памяти, особенно по ночам. Но с течением времени они все реже беспокоили его. Этого результата Джотто добился благодаря прекрасной теории, которую он сам разработал: в конце концов, кто мог быть уверен, что помощь подоспела бы своевременно и спасла бы Акру? К тому же план сточных желобов врагу мог бы выдать кто-то другой. Так или иначе, но они все умерли бы. Банкир искал оправданий, убеждая себя в том, что резня была неизбежной, что он был виновен не более, чем любой из других возможных предателей. И вот теперь из-за этого рыцаря, никогда не знавшего страха, побелевшие под солнцем стены Акры не выходили из его ума. И вот теперь честность пробивала дорогу к нему в сопровождении своего губительного спутника: ясности сознания. И вот теперь Капелла говорил себе, что, не соверши он преступления, тридцать тысяч человек остались бы в живых.

Говоря по правде, Капелла ненавидел Леоне, однако инстинкт мелкого хищника-паразита подсказывал ему, что этот рыцарь не принадлежал к числу тех, кому можно было бы отомстить. Их надо было убивать быстро, чтобы они не смогли защищаться, но на это у Джотто не хватало мужества.