Пальцы пляшут над красной кнопкой.

Не нажимай, Джонатан. Рано. Нужно продолжать. Нужно забыть. Нужно изжарить эту часть себя, разодрать на базиллион кусков, чтобы она никогда не смогла снова собраться в одно целое.

Нервы натягиваются внутри.

Милый ЗиггиНаКресте, как же это больно! Ты заслужил. Прими это. Не сдавайся. Это твой последний шанс. Последняя надежда.

Изображение мелькает передо мной, то фокусируясь, то расплываясь, трясясь в пароксизме спазмов вместе со мной. То и дело идет рябью, точно несинхронизированный телеканал.

Продолжай, продолжай, продолжай.

Нажимаю кнопку.

Чш-клик.

На экране появляется другая девушка. На этой прозрачная розовая комбинация, отделанная перьями; она причесывается, глядя в зеркало. Видно, как «там, внизу» проглядывает маленький островок волос.

Ее образ теряет четкость. Должно быть, по щекам текут слезы. Я их не чувствую. Не чувствую лица. Все немеет. Я рвусь вперед, полный решимости исправить это раз и навсегда.

Карусель кружится и кружится.

Снова и снова мелькают картинки: парень – меня бьет током; девушка – током не бьет. В том-то и заключается хитрость: именно так я понимаю, что это работает. Облегчение, ощущаемое при виде девушки, – это облегчение, которое полагается чувствовать в реальном мире. Так я пойму, что нормален, что излечился.

Каждый слайд, со щелчком продвигающийся вперед, возвращает меня в то «Я», которым мне полагается быть.

Все кружится

и

кружится

и

кружится.

Пока от меня не остается ничего, кроме неподвижности космоса.

Лампы включаются, обжигая воздух.

Доктор Эвелин снимает наушники.

На ее губах полуулыбка, она стирает с моего лица пот, слезы и стыд влажной тряпкой.

– Как ты, Джонатан? – спрашивает она.

Пытаюсь открыть рот и заговорить, но оттуда не вылетает ни звука. Только киваю. Ощущение в глазах дикое, словно они выпучиваются из головы. Я будто вижу вещи насквозь: частички пыли неистово скачут во все стороны. Краски пульсируют. Все тело в огне. Я феникс, возрождающийся из пепла. Несмотря на то, что чувствую себя кем угодно, кроме феникса.

– Ты выдержал, – говорит она, отстегивая браслеты с запястий и бедер. – Прошел всю карусель слайдов. – И больше не улыбается.

Снова киваю. Это больно. Больно двигаться.

Она протягивает стакан с водой. Мозг уверен, что я его взял. Я вижу его в своих руках. Но это не так. Тот падает, обливая меня. Проклятье, выглядит, будто я описался. Впрочем, может, это и случилось, а я и не знаю.

– Это ничего, ничего, – торопливо говорит доктор Эвелин. У нее несколько затравленный взгляд, изучающий меня, как образец под микроскопом. – Давай помогу.

Наливает еще стакан, подносит к моему рту. Я делаю глоток, но бо́льшая часть выливается мне на грудь. Боже!

Отворачиваюсь, и меня рвет в стоящее рядом пластиковое ведерко. Рвота? Во мне не осталось ничего, чем может вырвать. Только то мизерное количество воды, наверное. Она снова вытирает мне лицо.

– Это ничего. Лишь часть процесса, помнишь? Ты в норме.

Приподнимает мое запястье, проверяет пульс. Наверное, он сейчас примерно как у кролика, зажатого челюстями койота.

– Давай-ка пойдем в кабинет и немножко полежим, да?

Помогает мне подняться. Мозг думает, что я стою. Я вижу себя стоящим. Так почему я оказался на полу? Не чувствую ног. Вместо них – вялые куски слизи.

– Все нормально, я держу, – говорит она.

Я – поникший одуванчик, ползущий по коридору в ее руках. Растерявший все семена. Безвольный.

Доктор Эвелин укладывает меня на диван. Я даже скрипа не слышу.

Понятия не имею, сколько времени прошло, но, когда открываю глаза, доктор смотрит на меня, а солнечный свет переместился в другую часть комнаты.

– Ты как?

– Нормально, – говорю. – Лучше.

Мозг снова формирует мысли и слова. Улыбаюсь и сажусь. Потираю голову, лицо, руки, ноги, убеждаясь, что все эти части тела у меня по-прежнему есть.

Она садится на пол рядом.

– Итак, ты это сделал. Последняя процедура.

– Заключительная.

Шрам прожигает мозг, но я не позволяю ей это увидеть. Дурацкий шрам! Вот зачем я пару лет назад рассадил лоб бритвой: чтобы подарить себе молнию Зигги… Поскольку мне до конца дней предстоит носить клеймо ударенного электрошоком фрика, я думал, что смогу стать Зигги и помочь всем заблудшим детям этого мира.

Ага, как бы не так.

– Мы выждем какое-то время, чтобы дать закрепиться результату, прежде чем проведем оценку…

– Я определенно думаю, что все получилось, – перебиваю я. – Я вылечился.

Она кивает и начинает произносить какую-то психологическую абракадабру, которая мне непонятна, так что закрываю глаза, чтобы затеряться в пространстве, которое кажется наиболее безопасным: в далекой-далекой галактике, очень далеко отсюда…

Но все равно вижу его лицо.

По-прежнему.

Даже после этого.

Улыбающееся лицо Уэба, который щекочет меня на Луне. Его одинокое лицо, такое потерянное, на Острове Одинокой Парты. Его разочарованное лицо, залитое слезами. Перед тем как он убежал.

И впервые после того дня на озере, когда случилось ЭТО, я думаю:

«Может, меня вообще невозможно вылечить?»

26

25 июня 1973 года, понедельник

– Ты веришь в эту чушь? Парень говорит, что Никсон знал все с самого начала, что сам был в деле!

Понедельник, вечер. Папа в ярости, потому что уотергейтский скандал постоянно ставят в программу вместо «Всей семьи». Как по мне, так и славно. Ненавижу этот дурацкий сериал. Мы смотрим новости вместе с остальным миром, потому что:

1) их транслируют на любом канале, сколько ни переключай, и потому что

2) он хочет помочь мне «отвлечься от моего богом проклятого безумного сознания», потому что

3) прошло две недели после последнего электрошокового космического приключения!

Знаете, что я осознал во время последнего раунда процедур? Вот так Уолли Уэст стал Флэшем, Брюс Уэйн – Бэтменом, а Дэвид Боуи – Зигги Стардастом: им вначале пришлось трансформироваться, чтобы стимулировать суперспособности.