В беседе с отцом Карраном, состоявшейся за три месяца до начала бунта, Уайт упомянул о растущем напряжении в его городе. «Будь я абсолютно честен с самим собой, – заметил он по ходу разговора, – я бы оставил всю эту научную канитель и отправился в кливлендские гетто». Бесплатно помогать больным[295]. Однако Уайт не покинул свою лабораторию. Его команда врачей и техников, людей одного социально-экономического положения, все же была самой что ни на есть разнородной – белые, афроамериканцы, латиноамериканцы, выходцы из Азии. Однако он никогда впрямую не обращался к расовым аспектам трансплантологии. Уайт придерживался прогрессивных для своего времени взглядов, но, в полном соответствии с мыслью журналиста Call & Post, не считал, что медицина должна заниматься проблемой расового неравенства.

Call & Post оказалась не единственной газетой, разочарованной в медицинском истеблишменте. Пресса, писавшая о первой пересадке сердца как о чуде, сменила тон в течение какого-то года. Журналист Life Альберт Розенфельд требовал объявить мораторий на пересадку сердца, а один биолог (возможно, так думал не он один) требовал лишить врачебной лицензии самого Барнарда[296]. На первой полосе The New York Times напечатали статью – вполне в духе Baltimore Afro-American. В ней говорилось, что трансплантационная хирургия несет угрозу всем американцам. «Кто из нас сегодня может быть уверен, что врачи сделают для его спасения все, что могут, а не углядят в нашем теле удобный запас деталей для починки другого организма?» – спрашивала газета[297]. Барнард в ответ собрал в Кейптауне международную конференцию, где публично порицал тех, кто, по его мнению, тормозит развитие науки. «Если у вас есть пациент, который после отключения ИВЛ может оказаться подходящим донором, и при этом вы не сомневаетесь, что он все равно умрет, для чего ждать, пока у него исчезнет пульс?» – недоумевал доктор[298].

Причина заключалась, конечно же, в том, что многие люди видели в сердце не просто насос, и эмоциональный аспект оказался сильнее, чем предполагали ученые[299]. Эта пульсирующая в темноте четырехкамерная мышца, чье гулкое биение неизменно нас ободряет, пробудила такие опасения, о которых не заходила речь при пересадке почки. Теперь люди тревожились: куда прогресс двинется дальше? К чему он приведет? Кто имеет право принимать решения? Весной 1968 года Уайт предупреждал отца Каррана, что теологи сами себя загонят в угол, если позволят науке идти вперед, не обсуждая этические аспекты с религиозными авторитетами. Два года спустя Уайт в соответствии со своими взглядами явится с идеей о смерти мозга к самому Святому престолу.

Папа римский не наносит визитов. Как правило. Наоборот, посетители выстраиваются в очередь у специального входа на площади Святого Петра в Ватикане, где их встречают папские швейцарские гвардейцы, сияющие пестрым арлекинским облачением. Посетителей ведут в огромный зал приемов[300], где они плотно, локоть к локтю, рассаживаются на скамьях. Когда входит понтифик, зал взрывается рукоплесканиями. Американские католики, даже самые истово верующие, вряд ли могли представить себе эту пульсацию энергии: один приятель Уайта, бывший мэр Кливленда, говорил, что это похоже на субботнюю Вестсайдскую ярмарку с ее гулом и толчеей[301]. Уайт – как обычный паломник – должен был оказаться в настоящем водовороте: танцы, музыка и пение, мундиры швейцарских гвардейцев, одежда со всех концов мира.

Но Уайт не был обычным паломником.

Долгие годы Роберт Уайт называл себя Тихоня Боб. Коллеги посмеивались: застенчивости в Уайте ни капли. Впрочем, прозвище и было шутливым. Если говорить о популярности, Уайту нравилось внимание, он ожидал (и требовал) уважения от других врачей. После пересадки обезьяньей головы он неожиданно прославился. Его и так постоянно приветствовали и останавливали на улице – горожане любили человека, чей скальпель спасал жизни, – но теперь об Уайте узнали по всему миру: статью Фаллачи перевели на итальянский и испанский, а немецкие и русские журналы написали о тех же достижениях Уайта в более дружелюбном ключе. Его приглашали на международные конференции – от нейрохирургического конгресса в Токио до конференций в Каролинском институте, Лондоне и Мехико. Его зазывали радиостанции и новостные программы: журналисты просили высказаться на тему смерти мозга и прекращения жизни индивида. В семье Уайта даже шутили, что, если он когда-нибудь встретится с папой римским, люди будут спрашивать: «Что это за тип с Бобом?» И вот Уайт стоит посреди Ватикана, религиозной столицы своего мира… явившись сюда не как паломник. Он приехал учить.

В Ватикане неожиданно солнечно: Уайт прогуливается по великолепному беломраморному дворику Папской академии наук, ослепительно сияющему под ярко-синим небом. По меньшей мере с 1936 года Папская академия как независимый институт Святого престола занимается научными изысканиями, организует междисциплинарное сотрудничество и вольна в выборе предметов исследования, не связанных с религией. В прошлом в число академиков, преимущественно светских ученых, входили лауреаты Нобелевской премии – например, Алексис Каррель, чьи непростые опыты с пересадкой собачьих конечностей стали своего рода отправной точкой для самого Уайта. Ученые отцы-иезуиты пригласили Уайта провести двухдневный семинар, дав ему шанс объяснить свою теорию, что смерть мозга равна смерти личности[302]. Пригласили именно его, доктора Роберта Уайта, а не Джозефа Мюррея и не Генри Бичера, не других членов Гарвардской комиссии. Именно он должен рассказать церковникам, что душа находится в мозге. Он должен рассказать о проблемах, с которым и сталкивается трансплантология, – проблемах, раздутых кликушеством СМИ и обостренных невмешательством католической церкви. Но каким бы «львом рыкающим» ни был Уайт в сообществе хирургов, среди чад церкви он лишь один из множества кротких агнцев. Ему остается только надеяться, что отцы-иезуиты будут готовы внять его проповеди.

После финальной лекции семинара Уайта дожидается священник в простой черной сутане. Он подходит, дружелюбно улыбаясь, но Уайт не видел этого человека среди слушателей. Может ли доктор уделить немного времени его святейшеству? – спрашивает незнакомец. Папа не смог посетить семинар, но хотел бы задать несколько вопросов о смерти мозга. И он просит, чтобы Уайт объяснил ему лично.