Иные католики всю жизнь дожидаются возможности увидеть понтифика. У Уайта подгибались ноги: сейчас он встретится с самим папой римским… Даже много лет спустя, рассказывая в интервью о восторге от этой встречи, Уайт все еще задыхался от волнения: «Все, что я помню, – это как я сижу напротив Павла VI!»[303] Личная аудиенция у папы римского – это уникальная возможность для любого человека, для Уайта же это шанс всей жизни. Павел VI на удивление неплохо ориентировался в теме: несколькими годами ранее он даже выступал в Папской академии с речью об участии мозга в духовной жизни. Тогда он обратился к аудитории с вопросом: «Кому не очевидна связь между функционированием мозга, каким его показывают научные эксперименты, и высшими процессами, относящимися к духовной жизни?»[304] Это, впрочем, не означало, что папа считает мозг и душу одной сущностью. Родной язык понтифика – итальянский, и через переводчика Уайт всеми силами старается донести то, о чем он говорил еще задолго до баталий, развернувшихся вокруг трансплантологии: если понятно, что пациент не вернется в сознание, его следует считать мертвым, даже если в теле по-прежнему бьется сердце[305]. Машины, нагнетающие воздух в легкие и ритмично двигающие всю человеческую машинерию, поддерживают только биологическую жизнь. Подключенный к ним – уже не некто, а нечто.

Павел VI понимал, что поставлено на карту: решение, где начинается и заканчивается жизнь, возымеет самые широкие последствия. Он согласился с Уайтом, что католическая церковь должна предложить свой «светоч» ученым, приблизившимся к порогу, за которым начинаются «глубокие вопросы, выходящие за пределы чисто научного знания»[306]. Однако понтифик не дал Уайту того, на что тот особенно надеялся: Святой престол не примет решения, когда именно происходит смерть, – то есть не благословит ни концепцию смерти мозга, ни практику изъятия органов из тел, в которых еще бьется сердце. Папа передал миссию констатации смерти врачам, таким образом исключив церковь из возможных прений[307]. Уайт поблагодарил его святейшество за ободряющие слова, но покидал Рим с огорчением и разочарованием. Если бы папа римский – а в глазах Уайта он был главой всего христианского мира – ясно высказался в том смысле, что смерть мозга и есть настоящая смерть, это стало бы этическим основанием и моральной опорой для трансплантологии. Кроме прочего, Павел VI имел вес в международной политике: к его словам прислушивались во всех странах, где действовали институты католической церкви. Более того, он был единственным понтификом, выступавшим в ООН (папа произнес речь, в которой требовал поддерживать мир в эпоху холодной войны). Работа Уайта, как и любого ученого, зависит от финансирования, а финансирование, как к этому ни относись, зависит от общественного мнения. Но теперь бремя доказательства в вопросе о смерти мозга вновь ложилось на Уайта и его коллег. «Папа, можно сказать, снова посадил обезьяну на шею врачу», – посетовал Уайт[308]. И это нужно было понимать довольно буквально.

За несколько лет, последовавших за поездкой в Ватикан, Уайт пересадил головы еще четырем обезьянам. Подопытные животные прожили в заново сшитых телах от 6 до 36 часов. Обычно причиной смерти становились осложнения после операции (например, понижение кровяного давления), хотя в итоге отторжение организмом чужой головы тоже было неизбежно. После гибели каждого животного Уайт препарировал его мозг, делал тонкие срезы и исследовал на предмет аномалий. Однако никаких отклонений не обнаруживалось: ткань оставалась здоровой, несмотря на необычную судьбу головы, отделенной от организма[309]. Уайт даже усовершенствовал протокол операции и стал сохранять чуть больше ствола – ту часть «рептильного мозга», что отвечает за дыхание, – так что обезьянам больше не нужна была искусственная вентиляция легких. Впрочем, дальше этого доктор продвинуться не мог. Последний успешно прооперированный макак прожил девять дней: он мог самостоятельно дышать, получал в пищу толченый виноград и кусочки льда, а погиб в результате отторжения тканей[310]. Иммунодепрессанты могли бы существенно продлить жизнь обезьян после операции, но смысла в экспериментах не было – похоже, до клинического применения операции еще далеко. Незачем экспериментировать, пока Уайт не получит гарантий, что может выполнить эту операцию на людях.

Эйфория от той первой успешной пересадки головы не улетучилась – наоборот, подогревала новую миссию. Уайт не сумел (или пока не сумел) убедить папу римского содействовать этой миссии, но теперь ему нужно общественное одобрение, чтобы продолжать революционное начинание. Одно дело – гранты на изучение мозга приматов, и совсем иное – получить финансирование на клиническое применение операции, способной перевернуть наши самые глубинные представления о жизни, смерти, разуме и организме. Уайт должен убедительно доказать, что результаты его опытов с приматами можно внедрить во врачебную практику для спасения человеческих жизней. Метод краниоцеребральной гипотермии, позволяющий пациенту пережить длительную ишемию (недостаток кровоснабжения), к тому времени уже обкатывался в клинической нейрохирургии[311]. А опыты по гипотермической перфузии, с помощью которой Уайт сохранял функции головного мозга приматов при остановке кровоснабжения, доказав, что при обширных инфарктах можно избежать отмирания мозговых тканей, вскоре станут стандартной процедурой[312]. Ему нужно продемонстрировать то же самое с пересадкой головы.