вновь озаряет нас. Теперь я наблюдаю, как кожа у незнакомца – мертвенно-бледная – игриво поблёскивает. Холод ничем не скрашенных, ни единым оттенком, зелёных глаз велит задуматься, что же было утаено взаправду за этими глазами.

– А ещё я помню, – вдруг выступает – в который раз – незнакомец, – ваше лицо в день вторых торгов. – Не позволяет объявить спор. – Да, их не было, по сути, и сами вы там не присутствовали. Но в тот день я прибыл в Монастырь и узрел ничего не выражающее, почти пустое выражение лица; вам было всё равно: и на уготованное будущее, и на щемящее настоящее; лишь только ненавистное прошлое сцепляло когти на шее, верно?

Терпению приходит конец и пыл любознательности затихает.

– Я не нуждаюсь в духовном отце. Оставьте свои речи себе.

– А в общепринятом Отце?

Откуда ему известны подробности…?

– Почему вы ещё не ушли? – вопрошает незнакомец. – Если так недовольны оглашаемым мной…Может, дело идёт к обоюдной и согласной беседе?

– Я слушаю, чтобы знать об известном вам и, соответственно, другим, – честно отвечаю я. – Чтобы знать, от каких ударов отбиваться и какими доводами апеллировать.

И человек уточняет, что всё известное ему не равно известному другим; он – лишь наполняемый историями и истинами сосуд, а уж раздавать эти знания или нет – дело второе.

И человек ненавязчиво подводит, что колоссальные изменения в женщине (и в её взгляде особенно) бывают спровоцированы лишь одним. Чувствами.

И человек выпытывает, что же послужило этим роковым ударом; не посещение моего – тогда ещё не являвшегося таковым – супруга, нет.

И я вспыхиваю, что ничего из оброненного им не должно было вовсе касаться воздуха. Ничто не смело (даже при знании) вылетать из мерзкого рта. Предлагаю повторно:

– Закройте свой рот и ступайте по своим делам.

– Ах, Луна, – с саднящей улыбкой бросает мой собеседник. И впервой обращается по имени. – Если это усмирит ваш пыл – письмо вашему супругу послал я.

– Какое письмо? – вмиг заинтересовываюсь.

– Приглашение на несуществующие вторые торги. Вам не позволили выстоять их и узнать имя супруга. Благодарить за то можно Хозяина Монастыря (он тёмная лошадка, верно) и не безосновательно, – насмешливый оскал искажает лицо. – Я, Луна, умею сопоставлять, но – вот правда – только незрячий не увидит войну вашего треугольника. Достаточно только взглядов. Три пары глаз и все голодные, нетерпеливые, измученные.

Замолкает, а ответных слов не получает. Пожимаю плечами и отстранено заглядываюсь вздымающимися от деревьев-гигантов тенями.

– Однако вы впечатлили меня, – не унимается незнакомец. – Впечатлили, пропитавшись истинной симпатией к далёкому и отстранённому от всех и вся человеку. Вам же было известно, как о нём отзывались?

Вспоминаю слова Яна.

«Вечно хмурый Бог Солнца…»

По дороге чуть поодаль, среди припаркованных автомобилей, взмахивает веер пыли: некто из ранних гостей отъезжает (и, к слову, правильно делает). Наблюдая за движениями, человек подытоживает, что приглашение на торги отправил он. Простое письмо, дублированное им же. Без призыва и предложений. А уж домыслы Гелиоса отправиться за мной – самостоятельные.

– Сколько женщин, становившихся жёнами небесным богам, становились богинями сами? – отвлечённо восторгается незнакомец.

– Ответ на этот вопрос знать и дать не могу, – холодно, несмотря на утренний зной, отбрасываю я.

– Ни единая. И потому вы привлекли моё внимание.

– Смею разочаровать. Я обладаю отвратительным для этих мест качеством – верностью.

– О, не спорю! И не смею посягнуть, не поймите меня неправильно! Хотя выводы ваши более чем уместны, учитывая, сколько безрассудства вы смели повидать за последнюю ночь.

Мы смотрим на затанцевавших неподалёку птах. Они взмывают в воздух и разрезают крону садовых деревьев, замирают у фонарных столбов и падают в плотную листву.

– А ваш танец, – припоминает незнакомец (кажется, в его сравнении движения этих голубок равны моему представлению), – произвёл на всех наибольшее впечатление. Люди позабыли, что Солнце может так жарко улыбаться. Что касается меня – даже я не знал, что холодная Луна может быть такой тёплой.

– Каков посыл ваших слов? Вы, очевидно, любите болтать. Пускай и с красотой, но всё же сотрясать воздух.

Ответ вскрывается не сразу:

– Люди едва не сошли с ума от проявления чистейших из существовавших и таковых в будущем чувств, о которых они позабыли, вознеся до нормы всё обратное и противоестественное, – с блаженной улыбкой наипоминает человек. – Даже у меня перехватило дыхание, Луна, что уж говорить о Хозяине Монастыря.

– И он был здесь? Не видела его…

– Не значит, что он не видел вас.

Пожимаю плечами и взглядом ловлю красоты: дрожащую и что-то шепчущую зелень, накатывающий и разносящийся по миру песок. Окружающая искусственные земли и сады пустыня напоминала о себе каждый миг.

– Ваш супруг своевременно пригласил вас на танец, – зудит фоновый голос. – Провёл вас прямо перед носом (и вы, серьёзно, не заметили?) Хозяина Монастыря, хотя я ожидал стычки. Получилось бы веселье.

– У вас больное увлечение, – насмехаюсь я, – наблюдать за другими. В таком количестве и с таким рациональным умом.

Человек оценивает данный комментарий и разряжается стеклянным смехом.

– Я всё вижу, простите, – подводит он. – Но после заключительной ноты вашего прекрасного танца Хозяин Монастыря поспешил покинуть приём, не приступив ни к единому делу и разговору из запланированных дел и разговоров.

– Каждый пожинает плоды заслуженного.

– И здесь я с вами соглашусь. Однако люди нередко думают, что силы свыше обходятся оценкой их поступков и дел, но – вот беда – начинать надо с себя. Мысли и помыслы – тоже в счёт.

И он размышляет, что даже самый ярый праведник не заслужит должного и своевременного прощения или избежание наказания, если дела свои вёл от плохого и не с сердцем.

– Вы всё усложняете, – говорю я, – тогда как люди, окружающие нас, до безобразия просты.

– Поэтому я с ними разговариваю.

– Поэтому я с ними не разговариваю.

Интересуюсь, связан ли мой собеседник с кем-либо кровными или брачными узами. Собеседник отвечает, что есть некие взвинченные отношения (изрекается он на старом наречии, уповая к любви) между ними двумя. Безумное и нетерпеливое и в этот же миг расчётливое и убаюкивающее чувство.

– Мы не братья и не любовники. Не друзья и не враги. Не знакомые, но и не чужие. Мы не связаны кровью и печатями, но клятва дана – специфичная – куда более крепкая.

И собеседник мой возлагает тёплые слова на создание, заслуживающее неприкосновенной «любви», и любит это самое создание – отчаянно, открыто, одурманенно.

– Наши имена ритмичны, но выступать мы привыкли по отдельности, почти всегда оставаясь в тени.

Незнакомец отдаётся воспоминаниям, вычерчивая перед собой картины озвученного, и бормочет что-то