ещё более старое, нежели старое наречие. Незнакомое, угловатое, с придыханием.

– Вы говорите о «любви», – уточняю я, но, право, акцент мой ужасен.

– Мы все и всегда говорим о ней и всё свершаем во имя, – улыбается человек. – Вот только о какой именно? В древних языках, ещё до периода распада, некоторые из народностей подразделяли «любовь» на различную: к возлюбленному она была одной, в семье звалась другой, дружеская носила третье имя и так далее. А вы… – и собеседник мой, оторопев от предыдущих мыслей, восклицает: – Вы не думали о наследнике?

– Всему своё время, – говорю я, а человек смеётся.

– Вы напрасно шутите с ним.

– С ним…?

– Со временем. Оно не терпит пренебрежения и отлагательств тоже не терпит.

Ко мне приходит трезвое осознание ныне происходящего. И печальные беседы с чужаком не входили в планы на день и жизнь, а потому я посылаю так и не ставшего новым знакомого на старом наречии прямиком к чёрту – старому приятелю старого Бога.

– Вы быстро выучились языку, – улыбается человек. – Но, увы, так далеко зайти я не смогу.

Благодарю за компанию, однако спешу покинуть её.

– Надежду о следующей встрече не выказываю за неимением соответствующего, – говорю я.

Некто смеётся и просит передать супругу привет.

– От кого? – спрашиваю и – уже на расстоянии – оборачиваюсь.

– Сама Смерть позавидовала вам, – смеётся незнакомец, который – как узнаётся позже – оказывается Богом Смерти.

Всё внутри меня подпрыгивает и переворачивается, руки берёт дрожь, плечи – озноб. Сдерживаю эмоции и в очередной раз уважительно откланиваюсь, с трудом взбираюсь по – как мне кажется! – нескончаемой лестнице и – благо! – иных собеседников по пути не встречаю. Дверь в спальню закрываю аккуратно, но – от сквозняка – балконная дверь целуется с рамой и грохот поднимает Гелиоса. Сон с его лица ускользает в ту же секунду, трезвый осмысленный взгляд очерчивает меня. Вопроса нет, но я слышу беспокойство. Порываю с беспокойством сама:

– Прости, разбудила тебя! Всё ветер! – и, покачивая бёдрами, подхожу к окну, отворяя подле находящуюся балконную дверь. – В пантеоне нет Бога Ветра? Стоит пожаловаться на его приятеля-сквозняка.

Немой вопрос на лице повторяется, и я едва удерживаюсь, чтобы не рассыпаться в слезах и признаниях о беседе с иным, ужасающим.

– Солнце ласково, ты заметил? Я заметила.

Улыбаюсь многозначительно и заваливаюсь на край кровати, поправляю юбку и волосы.

– Что-то произошло? – наконец, онемение сходит с мужского лица. Я понимаю вопрос заключается в ином: не встретила ли я кого. Возможно, думает о Хозяине Монастыря…Он всё время думает о нём, когда я веду себя отличительно от привычного.

– Навалилась скука. То в счёт?

Прошу оставить стены красивого дома с его некрасивыми обитателями без нас. Разговор со Смертью так и не упоминаю (возможно, зря).

– Скука, – Гелиос вздыхает и улыбается. – Тебе наскучила красивейшая резиденция с небывалыми богатствами, расположенная в дивном саду среди пустынных земель полудохлой цивилизации, ты это сказала?

– Да, только более кратко.

– Поэтому ты мне нравишься.

Гелиос расслабляется и вновь падает меж простыней. Змеей вьюсь к нему и, усаживаясь сверху, объявляю о покорённой вершине.

– Нравлюсь? – бросаю следом. И с мнимым недовольством продолжаю: – Я травяной чай или книга с теснённой обложкой? Что значит нравиться? Я не могу просто нравиться! Я – апогей твоих чувств, Бог Солнца. Я – твоя Луна. Твоя Богиня.

– Мне помолиться?

– Обойдёмся без фанатизма.

– О, какое слово. Из словаря?

Хватает запястья, дабы не смела уходить, и любуется. Любуется в самом деле: ловит подчёркивающие блики и вычерчивающие тени.

– Не прогневай Богиню, – приказываю я.

– Иначе придётся замаливать грехи? Согласен, каюсь.

– Ты сдался, бог?

– Пред женщиной? – смеётся он. – Ну разумеется, а в чём вопрос?

Хочу поцеловать его, сбиваюсь. Сбивает – шум, извне. Из сада с криком рвётся молодая. Велит оставить, бросить, отойти. А волосы – кудрявые, воздушные, хмельные – стегают по плечам. Безумно место – резиденция; в мечтах о доме вопрошаю:

– Когда уедем?

А Гелиос:

– Сначала завтракаем или гуляем?

Спаситель

Её лицо грустит, а перспектива авантюры удручает. Не желает ни завтрака в зале, ни прогулки по саду.

– И то, и то, – задорно говорит девица, – предпочту исполнить дома!

Добавляю, что прибудем мы только к ночи. И – за неимением слуг – придётся готовить самим. Может, перекусим…? Луна извиняется, что нарушает мои планы и привычный порядок идущих дел, но место это дышит фальшью, грязью и стыдом, а потому она не в силах больше притворяться. Роскошь – не порок. Порочны люди.

– Мы не святы, – лишь уточняю я.

– Ты мой супруг, наш брак – святое.

Девочка отрывается к зеркалу и поправляет рукава и плечи. Я же замечаю цвет зелени у оборки платья. Она была в саду…была в саду, а потому расстроена и юбка потому в траве. Приглядываюсь к красующемуся стану: гордой выправке, смелому лицу, влажным, стегающим по пояснице, волосам.

– Мне не о чем волноваться? – спрашиваю я.

Однако уже волнуюсь.

Награждает продолжительным и удручающим молчанием.

– Твои волнения мне неведомы, – говорит девочка. Холодно. – Я не усмирю твою душу, если ей неспокойно.

Этим словам требовалась причина, этим эмоциям – следствие. Отвечаю:

– Ты в состоянии. Ты знаешь.

– Словами, Гелиос?

Оборачивается и кусается взглядом.

– Мне утешать тебя словами? Я понимаю, что вопрос твой не из воздуха возникший, а потому спроси по-иному! – словно бы обижается, что я не понимаю… – Спроси по-иному или переживай сам, внутри! Наберись храбрости и задай чёртов вопрос!

Отворачивается и заплетает волосы. Обыкновенно их заплетаю я. Не выдерживает и бросается в слёзы. Незамедлительно бросаюсь успокаивать. Луна порывисто объявляет, что не должна была этого говорить, не должна была хоронить тревогу, не должна была отталкивать и рычать. Собираю соль с покрывшихся румянцем щёк.

– Всё это место – грязь, и ты в её числе! – ругается Луна. – Как смириться с этим? Как смириться с мыслью, что ты во мне видишь целый мир, а другие видят шагающую подле плоть? Я слышу, о чём они говорят, думая, что ни единое слово на вашем проклятом полумёртвом языке жена-послушница не понимает.

– Я отходил под солнцем больше полувека, жена, – говорю я, – а потому смею заметить, что ни суждения, ни взгляды, ни тем более мысли посторонних меня не интересует. Всё блажь и напускная пыль.

– Тебя не задевает?

– Мне плевать. И тебе тоже, – улыбаюсь я. – Всего лишь свет от этих мерзких жёлтых ламп заставил усомниться, не страшно. Скажи мне, – выдавливаю следом. – Есть причина, по которой я должен истинно переживать?

– Если и есть