— Каком… случае? — горло пересохло, и я почти шептала. Но Луи услышал.

— В случае переливании крови. У тебя практически аллергия на высших. Но это мы почти поправили, хотя обращение будет непростым. Рассказать? Ну конечно. Полагаю, ты сейчас в растерянности, Клэр, и имеешь много вопросов. По-хорошему на них должен бы ответить Миешель, но он и Герман ушли, оставив меня присматривать за тобой.

— Где мы?

— В храме высших. Единственном во Франции. Мы находимся почти под Собором Парижской Богоматери, что довольно иронично, учитывая, что в нашем храме чтят Лилит. Эй, не слишком дергайся. Ремни достаточно крепкие. Так вот — обычно на то, чтобы подготовить к обращению, почти ничего и не требуется — лишь пару глотков крови высшего, и можно нести в храм и заканчивать своё чёрное дело, — Луи грустно усмехнулся. — Да, это сакральное таинство, на котором я с детства хотел побывать, но если я и привязываю женщин, то только потому, что они сами этого хотят. А не вот так вот.

— Просто немного крови… и всё готово?

— Почти. Реципиенту нужно дать привыкнуть к крови донора, а его организму — подстроиться для дальнейшей трансформации. А затем — сам обряд и погребение. Вот в эту вот штуковину, — Луи постучал костяшками пальцев по саркофагу. — Мы тебе и подушечку припасли. Чтобы спать со всеми удобствами. Тебе повезло, что у нас давно не принято хоронить в землю, как до сих пор в Румынии. Они дикари.

Совсем не казалось, что эта ситуация приносит Луи какое-то удовольствие. Скорее он выглядел растерянным и подавленным. Хотелось бы воспользоваться этой возможностью, попытаться убедить его помочь мне, но сил не было. Я прикрыла глаза, проваливаясь в дремоту. Но все еще слышала капающую где-то воду и тихое дыхание высшего. Слух обострился до невозможного.

— Каково это… быть таким, как вы?

Мой голос будто и не принадлежал мне. Слабый, безжизненный, и равнодушный. Я не испытывала ни страха, ни ужаса, лишь усталость.

— Не знаю, я такой родилась. Не с чем сравнивать. Не будешь болеть, стареть, иногда будет тянуть… на кровь. Насколько сильно — судить рано. Физиологическая потребность довольно невелика, но некоторые младшие едва ли могут справиться с жаждой. В первое время будет очень болезненная реакция на солнечный свет. Можно даже по неосторожности ослепнуть. Большинство новообращенных первые несколько лет сильно зависят от своих партнеров. Это большая ответственность для высших, которую не все готовы на себя взять. Я бы не рискнула. Со своей жизнью бы справиться.

А под головой и в самом деле подушка, и ноги чем-то укрыты. Все равно мерзнут. Не скоро мне удастся еще согреться. Возможно, никогда.

— Мадам… Сон… вы говорили про смерть?

— Нет. Это будет сон. Только очень глубокий и долгий. Когда проснешься, все будет закончено. Не бойся. Твоя личность и память останутся в целости. Как и все привязанности… Или их отсутствие. Мишелю придется потрудиться, чтобы не упустить тебя, как только ты выйдешь отсюда.

Михаил Ракоци

Герман Мартелл жил еще в те времена, когда над франками правили Меровинги, и был одним из самых старых высших Европы. И самых эксцентричных, как и его племянник Луи. Выражалось это, правда, немного иначе. Герман жил в склепе. Конечно, склеп был просторен, а высшие не особо страдают от холода, но зачем селиться на кладбище, если можно спать в мягкой кровати, наслаждаться прекрасными видами Елисейских полей, и наслаждаться всеми ночными удовольствиями Парижа? Даже Михаил, не будучи сибаритом, не слишком понимал странность Мартелла.

Хотя, когда то и у Германа был свой дом. Возможно, он со смертью жены просто не смог в нем жить.

Герман почесал свалявшуюся бороду, поправил шляпу с огромными свисающими полями, укрывающими его от солнечного света, и уточнил у Михаила:

— Ну что, идем в банк? Тот, на Риволи, ещё стоит?

— Да. Когда вы последний раз выходили на улицу, Герман? — спросил Ракоци, стараясь не морщить нос. От самого Германа не пахло, но вот его одежда, пыльная и грязная, воняла крысами и землей.

— Не помню, — пожал плечами старик. — Имеет значение?

Высшие практически не стареют. Точнее, очень медленно. Если бы Мартелл следил за собой, питаясь достаточно и регулярно, то выглядел бы не старше пятидесяти. Вместо этого казалось, что он вот-вот — и развалится. На первый взгляд. Двигался он с удивительной прытью, да и глаза были слишком ясными для старика. Сейчас он с любопытством и без всякого стеснения разглядывал прохожих, а то и останавливался у кофеен и рестораций, пялясь на посетителей через стекло.

— Богато живут ныне парижане. Хотя эти тарахтящие повозки без лошадей мне нравятся.

— К этому быстро привыкаешь. Герман, стоит переодеться и привести себя в порядок. В таком виде вас могут не пустить в банк.

— Заглянем в термы? — оживился высший. — Не знаешь, у смертных ещё принято мыться совместно?

— Боюсь, смертные в этом веке более скромны. И мужчины, и женщины. Нам стоит поторопиться, чтобы успеть до закрытия банка.

— Банк — только начало. Мне нужно проверить счета, забрать бумаги и получить координаты тех, кто наследовал дело моих старых партнеров. А затем у нас будет целая ночь, чтобы наведаться к этим важным месье в гости, и похлопотать о твоей матери. Хотя вижу, ты торопишься вернуться к своей девочке, — Мартелл искоса посмотрел на Михаила. — Не беспокойся. Луи можно доверять. Мальчишка лишь выглядит беспечным.

— По мне так заметно? Что я думаю о ней?

— Память у меня уже не та, но те дни, в которых я встретил и полюбил мою милую Абель — я помню, будто это было вчера. Легко узнать в тебе себя тогдашнего.

Михаил не привык говорить о чувствах, это был уделом женщин и поэтов, но сомнения так долго раздирали его сердце, что вопрос просто сорвался с его губ:

— Как это возможно? Что однажды все меняется вот так вот, лишь из-за смертной женщины? Я видел их столько, и стольких держал в объятиях… Любая из них легко заменяла другую. А сейчас мне кажется, что даже величие королев и княгинь бледнеет перед провинциальной девчонкой.

— Что блеск драгоценностей и корон, когда видишь улыбку любимой?

— Мне не улыбаются, — сказал Ракоци. — Меня ненавидят.

Прозвучало это гораздо жалобнее, чем он хотел.

— Ну а что ты хотел? Отобрать всё у смертной, и предъявить ей себя прекрасного? Со всеми своими деньгами, властью, родовитостью… Ну чего ты морщишься! Хоть пытался узнать её поближе?

— Я знаю всё о семье, работе и учёбе Клэр. Знаю о том, что у неё слабый желудок. И вообще ужасное здоровье. Только за последние три месяца она дважды простывала. Живи она лет двести назад, то до своих лет бы даже не дожила, — проворчал Михаил.

— А то, что любит? Как ей нравиться проводить вечера, какими людьми восхищается, а кого презирает?