Она ничего больше не чувствовала, пока неожиданно не открыла глаза. Карета остановилась, кто-то стал поднимать ее. Она ощутила дуновение свежего вечернего ветерка на лице и глубоко вздохнула.

– Постарайтесь не будить ее, – услышала она голос Рэдклиффа. – Когда у нее такой припадок, ее нельзя беспокоить, иначе ей станет хуже.

Эти слова разозлили Эмбер – как он смеет говорить людям такие оскорбительные вещи про нее, но у нее не было сил протестовать.

Лакей перенес ее, завернув в плащ и длинную меховую шубу, в гостиницу. Кто-то отворил ему дверь. В комнате было тепло, пахло свежеиспеченным хлебом и жареным мясом. Вокруг сновали собаки, виляя хвостом и вопросительно принюхиваясь, появились какие-то дети, конюший бросился распрягать лошадей. К ним навстречу вышла веселая хозяйка гостиницы и приветливо улыбнулась. При виде Эмбер, у которой голова безвольно лежала на груди лакея, а глаза были закрыты, она сочувственно запричитала и поспешила к ней.

– О! Леди заболела?

Рэдклифф отвел ее в сторону.

– Моей жене нездоровится, – холодно сообщил он. – Но ничего серьезного нет. Я сам поухаживаю за ней. Проводите нас в нашу комнату и пришлите ужин.

Озадаченная хозяйка поднялась наверх и отперла чистую, пахнущую лавандой комнату. Когда она думала, что граф не глядит в ее сторону, она тайком бросала взгляд на Эмбер. Хозяйка зажгла свечи и затопила камин. Прежде чем уйти, она замешкалась и с искренним сочувствием посмотрела на Эмбер, лежавшую на кровати, куда ее положил лакей.

– Моей жене не требуются ваши вздохи! – отрезал Рэдклифф. Он произнес это так грубо и резко, что женщина невольно вздрогнула и торопливо вышла из комнаты. Рэдклифф подошел к закрытой двери, прислушался на минуту и, очевидно, удовлетворенный, что хозяйка действительно ушла, вернулся к кровати.

Хотя сейчас Эмбер была в полном сознании, она чувствовала какую-то тяжесть, тоску и раздраженность, голова болела, мышцы ныли. Она глубоко вздохнула. Некоторое время граф и Эмбер молчали, ожидая, кто заговорит первым. Наконец Эмбер воскликнула:

– Ну почему вы не развязываете меня? Теперь я не могу убежать от вас! – Она подняла на него ненавидящий взгляд. – Вы, наверное, считаете себя чертовски умным! – Она уже поняла, что граф связал ее только ради садистской прихоти: под влиянием снотворного она и так не смогла бы ничего сделать или убежать.

Он пожал плечами и изобразил подобие улыбки, откровенно довольный самим собой.

– Полагаю, я не зря изучал химию, мои знания пригодились. Снадобье было в вине, конечно. Вы не могли почувствовать ни вкуса, ни запаха, верно?

– Ради Господа Бога, развяжите меня, у меня руки и ноги как мертвые. – Она начала вертеться, ища более удобного положения, стараясь восстановить кровообращение в затекшем теле. Ей было холодно, все тело онемело, и самочувствие было ужасное.

Граф, однако, игнорировал ее просьбу, будто и не слышал. Он подсел к ней поближе с видом доброго доктора, утешающего заболевшего пациента, но не испытывающего к нему ни малейшей жалости.

– Ах, как. досадно, что вы не смогли встретиться с ним. Я надеюсь, он не слишком долго ждал вас.

Эмбер быстро взглянула на него, потом очень медленно улыбнулась жестокой, издевательской улыбочкой.

– Мое время еще придет, ведь вы не можете вечно держать меня на привязи.

– И не собираюсь. Можете вернуться обратно в Лондон, в Уайтхолл, и заниматься там проституцией сколько угодно, но в этом случае, имейте в виду, мадам, я в судебном порядке получу все ваши деньги в мою полную собственность. Мне удастся это сделать без особых трудностей, я полагаю. Да, король не прочь переспать с вами, но вам еще очень далеко до того, чтобы он пошел на какой-либо рискованный поступок из-за вас. Шлюха и любовница – не одно и то же, хотя вы, возможно, и не видите разницы.

– Прекрасно вижу! Женщины вовсе не такие дуры, как вам хочется думать! Кроме того, я понимаю и еще кое-что, хотя вы думаете, что я ни в чем не способна разобраться.

– О, в самом деле? – В его тоне чувствовалась насмешка. Он говорил с Эмбер насмешливым тоном с самого дня их свадьбы.

– Вы можете изображать, будто вас интересуют только мои деньги, но это не так, и я знаю. Да вы же прямо с ума сходите при мысли, что какой-то другой мужчина может делать то, чего не можете вы. Вот почему вы увезли меня, вот почему угрожаете, что отнимете у меня деньги, если я вернусь в Лондон. Вы неудачник и старый козел, вы…

– Мадам!

– Да не боюсь я вас! Вы ревнуете к каждому мужчине, способному удовлетворить женщину, и вы ненавидите меня за то, что сами не можете…

Он внезапно взмахнул правой рукой и ударил ее по лицу с такой силой, что ее голова резко качнулась в сторону и на коже выступила кровь. Глаза Рэдклиффа оставались холодными.

– Как джентльмен, я не одобряю, когда бьют женщину. – Я никогда в жизни не ударил даму. Но я ваш муж, мадам, и со мной следует разговаривать уважительно.

Эмбер превратилась в злобную шипящую кошку. У нее перехватило дыхание от ярости, золотистые глаза сверкали ненавистью, когда она заговорила, зубы обнажились, как у дикого животного.

– О, как я презираю вас… – произнесла она тихо. – Когда-нибудь я заставлю вас заплатить за все, что вы причинили мне. Наступит день, и, клянусь, я убью вас…

Рэдклифф посмотрел на нее с отвращением и презрением.

– Женщина, изрыгающая угрозы, подобна собаке-пустолайке, у меня не больше уважения к такой женщине, чем к собаке.

Тут послышался стук в дверь. Поколебавшись мгновение, граф обернулся:

– Войдите!

Это пришла хозяйка гостиницы, веселая, розовощекая, улыбающаяся. Она принесла скатерть, салфетки, кружки и столовые приборы. Следом за ней вошла тринадцатилетняя девочка, держа в руках большой поднос, уставленный аппетитным угощением, за девочкой шествовал ее младший брат с двумя запыленными зелеными бутылками и парой сверкающих чистотой бокалов. Хозяйка поглядела на Эмбер, которая все еще лежала на боку, закрытая плащом.

– Ну как? – оживленно спросила она. – Мадам стало лучше? Я очень рада. Заверяю вас, что ужин получился отменный, мне хотелось бы, чтобы он вам понравился! – Она обменялась с Эмбер дружеской улыбкой, очевидно стараясь показать, что вполне понимает, каково бывает молодой женщине при первой беременности. Эмбер же, у которой лицо еще горело от пощечины, заставила себя улыбнуться в ответ.

Лайм-парку было более ста лет, его создали еще до раскола католической церкви, когда Мортимеры находились в зените славы, – поэтическая красота замка выражала их власть и горделивость. Бледно-серый камень, вишневый цвет кирпича, огромное количество прямоугольных окон, симметрично расположенных по всему периметру здания, – все это придавало замку несказанную элегантность и благородство. Замок был четырехэтажным, над красной покатой крышей высились три башни-мансарды, многочисленные печные трубы уходили ввысь, словно трубы органа, круглые эркеры гармонично разделяли фасад на три части. Выложенная кирпичом терраса, длиной более двухсот футов, выходила на ухоженный сад в итальянском стиле, который ступенями уходил вниз. Вообще замок резко контрастировал с городским домом Рэдклиффа, он был тщательнейшим образом ухожен – каждый куст, фонтан, каждая каменная ваза являли собой совершенство.