звали Хаeй… Хая, древнее, прекрасное имя, в переводе с иврита означающее Жизнь… Она была святой, праведной женщиной… Всегда ходила в длинной юбке и парике… Долго молилась и плакала, зажигала субботние свечи и всегда упоминала Бога…

– Б-г поможет, Шоломке… Б-г всегда с тобой, сыночка мой… Б-г невидим, но он рядом, родной мой… Б-г наш папа…

Шолом вспомнил голос мамы, и ему показалось, он ощутил всей свой душой, что мама в эту минуту здесь… Что её святая душа пришла сюда из рая, за этот стол, к нему…

Он зажмурил глаза, открыл их и увидел её… Мама стояла у двери… Молодая, красивая, её лицо светилось… Она была в своем любимом, небесного цвета, праздничном платье… А на плечах её, как всегда, был накинут подарок отца, та самая турецкая шаль… Мама посмотрела на Шолома и сказала ему:

– Не зря ты родился в субботу Нахаму[119], сыночек мой! Ибо утешишь ты народ наш! И сбудется в тебе сказанное пророком: «Утешайте, утешайте народ Мой, говорит Б-г ваш; говорите к сердцу Иерусалима и возвещайте ему, что исполнилось время борьбы его»[120].

И глаза мамы светились слезами…

Шолом обомлел и лишь шепотом произнес:

– Мама…

Мама кивнула ему. Он уже хотел было побежать за ней, но мама знаком показала ему, что ему туда нельзя.

Видение исчезло…

Застолье было долгим, и, несмотря на присутствие за столом мачехи, Шолому было легко на сердце. После еды отец растопил баню, и Шолом хорошенько помылся и переоделся. Казалось, он вернулся в прошлое. Дом встретил его любовью. Шолом прижимался к родным стенам. Трогал выпирающие деревянные стены дома и нюхал их приятный, знакомый с детства запах. Он ощупывал пальцами то тут, то там накатившие капли смолы и вдыхал её запах. Все вещи встречали Шолома, напоминая ему о давно ушедших годах…

Он поднялся на второй этаж дома, по скрипящей деревянной лестнице, распахнул дверь своей комнаты и открыл старую форточку, покрашенную старой белой краской, местами вздувшейся и полопавшейся. В комнату вошел свежайший аромат осеннего вечера. Пьянящий запах донес до Шолома запахи леса и поля, осенней прохлады и горящего у соседей костра, в котором они жгли опавшие листья… Как он любил этот запах костра! Непередаваемый запах, переплетенный со свежайшим воздухом… Шолом вдохнул воздух глубоко-глубоко.

– Да! Такого воздуха нет ни в Вене, ни в Бухаресте, ни в Париже! – сказал он. Раздевшись, он лег в свою старую кровать и уснул сладким детским сном, не дождавшись прихода жены.

Сцена 27

Шолом проснулся на удивление рано. В Париже он вставал позже и не чувствовал себя таким отдохнувшим. Xaнa ещё спала. Он подошел к окну и посмотрел в сад. Раннее солнце уже ласкало жухлую траву. Ходики показывали семь утра. Он умылся, оделся и, спустившись вниз, зачерпнул себе воды из ведра и попил. Вода была удивительно вкусной. Совсем не такой, как во Франции.

«И еда, и вода там невкусные какие-то», – подумалось ему.

Он сел за стол, достал бумагу и за какие-то полчаса написал радостное стихотворение, посвященное его возращению домой.

Затем он услышал, что в соседней комнате кто-то ходит, скрипя половицами. Шолом заглянул туда и увидел отца. Тот стоял с молитвенником[121] в руках, в большой, во всю голову черной бархатной ермолке[122], в белоснежном шерстяном молитвенном плаще – талесе[123] – и с молитвенными коробочками на голове и на левой руке[124].

– Доброе утро, папа! Не буду тебя отвлекать! Молись, молись… Я подожду.

Отец кивнул и улыбнулся, но ничего не сказал, не прервал молитвы. Через некоторое время отец закончил молитву и подозвал сына к себе. Он обнял его и сказал:

– Знаю, что в Париже тебе было не до молитвы. Но дома ты вполне можешь почувствовать себя евреем и вознести хвалу Творцу, да будет благословен Он!

И с этими словами отец надел на голову сына ермолку.

– Вот мой талес и тфилин. Помолись, Шолом! Нам есть за что поблагодарить Б-га! А я пока сделаю нам завтрак. Фрида еще спит…

Шолом с радостью кивнул и, замотавшись в молитвенный плащ отца, произнес:

– Слушай, Израиль, Г-дь – Б-г наш, Б-г – един[125]!

Как сладка была молитва поэта и мечтателя, романтика и революционера. Она была похожа по вкусу на воду, текущую высоко в горах. Как прохладная, чистейшая, живительная вода, эта молитва наполнила Шолома верой и надеждой. Все сомнения ушли и исчезли. Он снова, с еще большей силой верил в Бога своего отца и деда, в Бога пророков, бесстрашно изобличавших ханжей, богачей и злодеев.

Излив Богу душу, Шолом подошел к отцу и сказал:

– Пап, не надо ничего готовить пока. Пойдем, сходим на могилу мамы. А до прихода на кладбище есть не принято.

Отец отложил в сторону овощи и, молча кивнув, пошел к выходу. Сын поспешил за ним. Дорога не была долгой, и уже через пятнадцать минут они подошли к ограде старого кладбища. Калитка открылась, и уже мигом позже Шолом стоял напротив черного гранитного памятника мамы. На него смотрела она с прикрепленной к камню фотографии. Вечно молодая и вечно красивая.

Шолом долго стоял и мысленно общался с душой мамы. Позади него стоял отец и молча сопел. Затем Иче прочитал поминальную молитву, и они вернулись домой.

Все уже встали и принялись вместе завтракать.

Сцена 28

Виктор Слуцкий решил долго не оставаться на Украине. Последнее, что он решил сделать перед отъездом – это навесить могилу деда в Балте. Что-то подсказывало ему внутри, что он обязан это сделать и что больше он здесь никогда уже не будет.

Он тепло попрощался с приобретенным отцом, который вручил ему целую корзинку еды и сертификат о крещении в православную веру от 1903 года.

Виктор не хотел было его брать, но отец настоял.

– Это может спасти тебе жизнь… Возьми и не глупи. Бланк старый. Никто не узнает. А Бoг один, сын мой… И ложь во спасение есть не грех, а заповедь! Твоё-то старое свидетельство тоже ведь поддельным было, и ничего…

Виктор поцеловал отца в мягкую бороду и, скрывая слезы, сел в бричку. Извозчик вез его в Балту, но по дороге он не спал, несмотря на общую усталость, а жадно всматривался в одинаковый пейзаж леса, полей и типовых, ухоженных и добротных хат, белых снаружи, с соломенными крышами. Он впитывал в себя эту атмосферу, такую до боли родную и, вместе с тем, чужую и уже навсегда оторванную от него.

Бричка въехала в Балту на закате.

– На кладбище после заката идти нельзя, – подумал про себя Виктор.

Он рассчитался с бородатым извозчиком и решил навестить дядю Иче, да и переночевать у него, если получиться. Уже спустя полчаса