Не помню, как дошел до такси, будто переключили кадр: раз – и мы уже в салоне с неприятным сигаретным душком. Веселый таксист пытался разговорить нас, но родители были не в настроении ему отвечать, а я не понимал ни слова, и он в конце концов грустно замолчал.

И вот – дом, который должен стать моим домом. Я оглядел хорошо узнаваемую вереницу одинаковых сайдинговых домов, мимо которых протекала размеренная американская жизнь: девочка-подросток выгуливала длинноухого спаниеля, сосед из дома напротив расчищал дорожку от снега, а на другой стороне улицы двое молодых опрятных парней о чем-то беседовали со старушкой (ой-ой, кажется, мормоны). Все это я воспринимал через странную притупленность чувств, ничто меня не удивляло и не радовало. Мы были уставшими и опустошенными, словно побывали в лапах дементоров, а родители еще и спорили из-за мелочей, срывая раздражение друг на друге и иногда на мне («Оливер, ну что ты стоишь, помоги занести вещи!»).

В доме было свежо и пахло детским шампунем с бабл-гамом. Родители Бруно нас не встречали, но на столе была оставлена записка, из которой я понял только одно слово: «dinner».

Бросив сумки прямо в коридоре, мы разбрелись по комнатам (родители – в свою, я – в свою), где я переоделся в застиранную баторскую пижаму. Когда-то на ней были изображены далматинцы, но со временем рисунок стерся, а синий цвет превратился в бледно-голубой. Потом я уселся на кровать и просидел целую вечность, пялясь в одну точку и ни о чем не думая – до тех пор, пока в дверь не постучали.

Я дернулся, не поняв этого стука, и не сразу сообразил, что нужно сказать: «Да-да» или «Войдите». Забыл, что здесь принято уважать личные границы.

Поднявшись, я сам открыл дверь, и Анна, окинув меня скептическим взглядом, спросила:

– Будешь ужинать?

– Да.

Кажется, она хотела что-то сказать про мою пижаму, но, отчего-то передумав, кивнула и закрыла дверь.

Спускаясь по лестнице в столовую, я услышал их негромкий разговор:

– Надо срочно купить ему новые вещи, в детдомовских он как оборванец.

– Как Оливер Твист, – пошутил Бруно.

– Не смешно! – раздраженно бросила Анна.

Увидев меня, они оба замолчали. На ужин была подошва из мяса, которую Бруно назвал «стейком», и какие-то зеленые ветки, которые Анна назвала «спаржей». Мне не понравилось ни то ни другое: мясо твердое и застревает в зубах, а спаржа на вкус как трава, но я и не думал воротить нос. Батор стирает эти «нравится» и «не нравится» в еде – мы всегда ели то, что дают, особенно на ужин, потому что в следующий раз покормят только утром. Так что я ел, как бродячий пес, все подряд, большими кусками, почти не жуя и быстро глотая, чтобы не чувствовать неприятного вкуса.

За столом было тихо. Мы сидели, уткнувшись в свои тарелки, и никому не хотелось разговаривать. Если посмотреть на нас со стороны, можно было подумать, что у нас случилось какое-то несчастье. Лишь разок, когда я завис над пустой тарелкой, разглядывая разводы, оставшиеся от стейка, Бруно шутливо щелкнул меня по носу. Неожиданно для самого себя я вдруг гаркнул на него на манер Анны:

– Не смешно!

И тут же рефлекторно поднес руку ко рту, словно хотел ударить самого себя по губам – так нас шлепали в баторе за грубости и плохие слова.

Но Бруно только виновато пожал плечами:

– Okay, sorry.

Никакого наказания не последовало, это было новым для меня: неужели в семьях можно вот так вот одергивать родителей, когда они лезут совсем ни к месту?

Правда, с Анной такой прием не сработал. Когда она отправила меня в душ, прежде чем ложиться спать, я грубовато бросил ей: «Не хочу», а она сделала страшные глаза и спросила: «Оливер, ты че, попутал?» Пришлось помыться.

Ночью я никак не мог уснуть – было страшно проснуться в баторе. Ворочался, пока не начало светать, и в конце концов заснул с успокаивающей мыслью: «Это точно не сон, потому что здесь есть спаржа, а я бы никогда не придумал спаржу».

* * *

Я провел в Солт-Лейк-Сити уже целый день, но освобождающей и успокаивающей радости обретения так и не наступило. Способ, которым меня вывезли в Америку, не позволял расслабиться ни мне, ни родителям: словно жирный червь в спелом яблоке, он отравлял все до сердцевины.

Анна устроила себе (а заодно и мне) «терапию шопингом» – так она ее называла. Выкинула всю одежду, которую я носил в баторе, оставив только джинсы, ботинки, рубашку и куртку – в них я и поехал в торговый центр за новыми вещами. До этого я в торговых центрах вообще не бывал, а здесь он оказался еще и без крыши, так что вместо того, чтобы заглядывать в бутики, я растерянно шатался по открытому пространству и пялился в небо.

Мы с Анной обошли все детские отделы, и в каждом она спрашивала, что мне нравится и что я хочу, но я только пожимал плечами, потому что вся одежда казалась мне «нормальной».

– Если ты будешь соглашаться со всем, что я предлагаю, я просто накуплю тебе шмоток на свой вкус. – Это должно было звучать как угроза, но я только выдохнул с облегчением: не придется ничего выбирать.

Из торгового центра я выходил в новых ботинках, новых джинсах и новой куртке и, по словам, Анны, выглядел как «совсем другое дело». Куртка была ярко-красного цвета с квадратными карманами на липучках, на темных ботинках болтались шнурки под цвет куртки. Анна сказала, что так меня будет видно в темноте, и я покивал. Еще она накупила одежды «по мелочи», но вся эта «мелочь» не влезала потом в багажник такси (а машина Бруно все еще плыла в контейнере по океану). Пока мы ехали до дома, я слушал свою первую воспитательную лекцию: она была о том, что способность принимать решения и выбирать – важные навыки для будущей жизни.

Едва я вылез из такси, как получил болючий снежок в плечо. Снега в Солт-Лейк-Сити выпадало мало, да и тот, что был, принимал некое промежуточное состояние между льдом и водой, так что запульнули в меня твердым комком из грязи и пожухлых листьев. Я обернулся, а это Калеб – несся навстречу, будто хотел сбить меня с ног. Я увернулся, чтобы этого не случилось, и он, заскользив, чуть не бухнулся под машину.

– Hi!!! – радостно заорал он, хватаясь за меня, чтобы не упасть. – When did you arrive?! Yesterday?

Я уже и забыл, как разговаривать на английском, поэтому ответил ему весьма