– Yes.

– Are you here for a long time?

– Yes, – опять ответил я замороженно, как робот.

На помощь пришла Анна, как раз закончившая выгружать наши покупки из багажника:

– He’s here forever.

Калеб издал визгливый звук и завороженно протянул:

– Fore-e-ever?!

Мы вместе пошли к дому по расчищенной дорожке, а он все не унимался:

– You’re gonna come to a school? Which one? Have you chosen already? I wish you’d study in my school, it’s pretty close. Maybe even in the same class! You’re in the sevent’s grade, right? I’m the coolest guy in the middle school, so you should hang out with me!

У меня от его болтовни голова разболелась, да и понимал я в лучшем случае половину: ты пойдешь в школу, бла-бла-бла, давай в мой класс, бла-бла-бла, я самый крутой в средней школе, бла-бла-бла. Анна, заметив мой пустой взгляд, вежливо сказала Калебу, что я устал с дороги и мне надо отдохнуть.

– Oh okay, – выдохнул Калеб, тормозя у двери. – Bye!

Мы помахали друг другу, но едва я повернулся к нему спиной, чтобы открыть дверь, как услышал его озадаченный тон:

– Cool girl…

– What? – не понял я.

– That’s said on your jacket. Right here on the back. – И он ткнул пальцем мне в спину.

Анна фыркнула, сдерживая смех, и я, смерив недобрым взглядом сначала его, а потом ее, захлопнул дверь, отрезая нас от Калеба.

– Что он сказал?! – возмутился я, догадываясь, что что-то обидное.

Анна смеялась:

– Что у тебя на спине написано «Cool girl».

– Но там же не написано такого?

Она странно посмотрела на меня, мол, «может быть, и нет, а может быть, и да». Я быстро скинул куртку с плеч, повертел ее в руках и возмутился:

– Ты что, купила мне девчачью куртку?

– Что за стереотипы? – не без удовольствия ответила Анна. – У одежды нет гендера.

– Ага, но надо мной все будут ржать!

– В следующий раз будешь выбирать сам.

– Ну капец!

Бросив куртку в коридоре, я, обиженный, убежал в свою комнату на втором этаже и только периодически приоткрывал дверь, чтобы послушать, переживают ли они о том, что я расстроился. Но с первого этажа были слышны только сдавленные смешки: Анна рассказывала Бруно, как купила мне дурацкую куртку, а тот хихикал. Услышав это, я хлопнул дверью, чтобы они догадались, что я обиделся сильнее прежнего.

Но в моей комнате пока не было ничего интересного: полки пустовали, компьютер еще не установили, игры в телефоне быстро наскучили, а к вечеру захотелось есть, поэтому пришлось спускаться в гостиную, где родители смотрели «Симпсонов». Бруно, глянув на меня, примирительно сказал:

– Come on, куртку можно поменять!

– На такую, какую сам захочешь, – добавила Анна.

Я только бросил на них равнодушный взгляд, проходя мимо, и, забаррикадировавшись на кухне, в одиночестве доел вчерашнюю спаржу (бу-э-э). Рядом со мной, на столешнице, лежал томик стихотворений Бродского с закладкой на разделе «В эмиграции». Медленно (чтобы легче было глотать) жуя зеленые ветки, я принялся читать – а там сплошное депрессивное расстройство:

Не жилец этих мест,

не мертвец, а какой-то посредник,

совершенно один

ты кричишь о себе напоследок:

никого не узнал,

обознался, забыл, обманулся,

слава богу, зима. Значит я никуда не вернулся.

Я ничего не понял, но в носу защипало и захотелось плакать. У меня такое часто случается со стихами, когда кажется, что они написаны про меня. Как, например, про Оливера Твиста – то стихотворение Мандельштама, процитированное однажды Анной, я вспоминал все это время, пока не попал в Америку. Здесь имя Оливер кажется обесцененным: так звали сотрудника таможенной службы, и доставщика пиццы, и консультанта в магазине детской одежды. За сутки я увидел целых трех Оливеров, а еще сотни Оливеров – не увидел. Странное ощущение.

Забыв, что обижаюсь, я крикнул из кухни:

– Мам!

– Что? – послышалось в ответ из гостиной.

– А у тебя есть еще стихи про эмиграцию?

* * *

– Я больше не умственно отсталый, – объявил я Бруно, выходя вместе с Анной из кабинета клинического психолога.

– Congratula-a-ations! – шутливо пропел Бруно, поднимаясь с мягкого дивана.

Мы находились в причудливом здании-параллелепипеде с большими окнами и вывеской «Mental Health Center». Я ходил сюда к Ирине целую неделю, ежедневно, чтобы решать простые математические задачи, отгадывать загадки и объяснять скороговорки. Ирина переехала в США почти двадцать лет назад, но не из России, как я, а из Украины. Мы общались с ней по-русски, и она загадывала мне понятные фразы вроде: «Когда рак на горе свистнет» (типа никогда), потому что, как пояснила Анна, если со мной будет работать англоговорящий специалист, я точно покажусь отсталым. Родители торопились снять диагноз как можно скорее, потому что нужно было отдавать меня в школу, а директора учебных заведений любезно указывали на коррекционные классы.

– И кем я теперь смогу работать? – спросил я, когда мы уже шли по парковой аллее в сторону дома. На мне была моя новая новая куртка (в смысле вместо той, девчачьей). Я наугад ткнул в синюю с карманами на липучках, предварительно проверив, чтобы на ней не было никаких надписей.

– Кем захочешь, – ответила Анна.

– То есть как?..

– Теперь у тебя нет никаких ограничений.

– Хоть врачом?

– Хоть врачом.

– Хоть космонавтом?

– Хоть космонавтом.

– Даже президентом?

Тут Анна сделала вид, что задумалась:

– Смотря где. Говорят, в некоторых странах на такие должности без умственной отсталости не берут.

Бруно рассмеялся, но я не понял почему. Это какая-то шутка?

– Завтра начнем разбираться со школами, – сказала Анна. – Ты можешь попросить учителей обращаться к тебе как к Оливеру, я предупрежу об этом директора, и они пойдут навстречу. Потому что мы пока не успеваем поменять тебе имя.

– Поменять имя? – переспросил я, отчего-то испугавшись.

– Ну да, – просто ответила Анна. – Чтобы ты стал Оливером для всех, а не только для семьи.

Она улыбнулась мне, вроде как подбадривающе, но я не ощутил радости от этой новости. Я прочитал Оливера Твиста в восемь лет, и с тех пор не было дня, чтобы я использовал свое прежнее имя. Оно не нравилось мне: его полная форма казалась дурацкой, громоздкой, неповоротливой, словно неуместный предмет мебели, стоящий поперек комнаты – ни туда, ни сюда. А сокращение, которое использовали в баторе, и того хуже – будто кличка для облезлого кота. Все детство я провел в бестолковых раздумьях: кто дал мне это имя и почему? Может, все от того, что никто меня не любил, а если так, то не все ли равно,