— посоветовал возница, махнув куда-то неопределенно коротким кнутовищем. — Он и вывихи вправляет, и болячки да синяки заживлять умеет, а в приюте, или как там по-вашему — в разолете, что...

— Не можем, — сдержанно и, как показалось Андрею, с сожалением возразил капрал, — велено доставить в лазарет.

Возница не стал расспрашивать, почему именно так велено, объяснил дорогу, махнул над конскими крупами кнутом, и расшатанный воз, объезжая выбоины, потарахтел дальше.

Приют располагался в нагорной части слободы, почти над самой рекой. Это было рубленое, похожее на амбар строение, которое когда-то разобрали и перевезли сюда из первого Екатеринослава. Когда Андрей, осторожно поддерживая ослабевшего крестьянина, вошел внутрь, первое, что бросилось ему в глаза, — широкая печь, занимавшая почти треть всего помещения. «Хоть в тепле будет», — подумал Чигрин, присматриваясь, где бы можно было примостить Федора. На печи и скамьях, плотно притиснутых одна к другой, лежали больные, главным образом старые, немощные, но острый взор Андрея выхватил из людского скопления и моложавые лица, изнуренные страданиями, натолкнулся на печальные, отчаянные взгляды. Слышны были стоны, кто-то бредил в забытьи.

К ним устремилась сухонькая старушка, вся в черном, только на голове выпячивалась шалашиком белая льняная косынка.

— Ведите туда, — указала костлявым пальцем на приземистую лежанку, тянувшуюся вдоль печи, будто завалинка, — оба поместятся. — И, тут же спохватившись, шустро повернулась к Андрею: — А деньжишки у них есть?

— Что? — не понял Чигрин.

— Деньжишки, спрашиваю, есть? — снова проговорила она запавшим ртом. — Без них, милые мои, здесь голодно и одиноко. Бедным ой как тяжело.

— Есть... деньжишки. Возьмите. — Андрей положил на ее восковую ладонь полотняный кисет с платой за последние два месяца. — Здесь достаточно.

— Не надо, Андрей... Забери деньги, — слабым голосом запротестовал Прищепа. — Мы с Тарасом у наскребем... Сам подумай, как жить будешь.

— А эти руки для чего? — повертел Чигрин крепкими кистями с длинными пальцами. — Да они черта заставят деньги добывать.

— Знаю, сила у тебя есть, — согласился Федор, — но и в глубоком колодце, если черпать без меры, вода убывает. Береги силу, хлопче, тебе еще жить да жить. А мне, — уронил на грудь седеющую голову, — на хутор бы, к Ульяне, там бы, может, и ожил...

— Вернешься, Федор, — твердо сказал Андрей. — Есть же где-нибудь правда на этом свете. — Он взъерошил белые волосы Тараса: — Ухаживай за отцом, не позволяй обижать.

— Не беспокойся, Андрей, — обнял Прищепа его за плечи, — если не умру — жить буду. А буду жив — увидимся. Спасибо тебе за помощь. Не знаю, как и благодарить.

Попрощавшись с Федором и его сыном, Чигрин вышел на крыльцо. Капрал, придерживая рукой широкий тесак, висевший на ремне, в задумчивости прохаживался возле фуры. Распряженные волы подбирали влажными губами с земли остатки сена. Андрей лишь скользнул по ним глазами. Его поразило, взволновало увиденное здесь, на высоком берегу Днепра. На версту вдоль реки громоздились кучи свежевыкопанной глины, извести и кирпича, бута и тесаного камня, возвышались штабеля леса. В воздухе стоял сплошной гомон. Множество людей копошилось на пологом склоне, сбегавшем к Днепру напротив длинного каменистого острова. Чернорабочие, посверкивая лопатали, перебрасывали с места на место грунт, затачивали, смолили забивали в землю короткие сосновые сваи. Чуточку выше мастеровые, расположившись цепочкой, выкладывали кирпичные стены длинного, саженей на пятьдесят, строения на высоком фундаменте. Слева солдаты, которые с утра обогнали их на шляху, копали глубокие канавы, соединяя их в гигантский, вытянутый с востока на запад крест.

— Что они делают? — спросил Чигрин у капрала.

— Разве не видишь, землю ворочают, лбы взмокли, — сердито ответил он и снова начал сосредоточенно набивать табаком свою вместительную трубку.

— Я про крест спрашиваю, — уточнил Андрей.

Капрал поднял насупленные брови, посмотрел снисходительно.

— Собор поставят на нем, вот и вся штука. Приедешь лет через десять — помолишься. А теперь запрягай волов, нам еще и камень выгружать, и назад возвращаться.

Немало увидел Андрей в тот короткий зимний день. Не узнавал он тихую запорожскую Половицу, в которой еще парубком довелось ему заночевать с Петром Бондаренко. Притащились они тогда в слободу поздним вечером, голодные — корке хлеба рады были бы, да ноги уже не слушались. Да где искать тот хлеб? Добрались до первого сеновала и упали, подкошенные усталостью, ведь пришлось им пройти по степи из-под Соленой тридцать, а то и больше верст. Чигрин до сих пор не мог спокойно вспоминать о том случае. Сколько уже времени прошло, а не зарубцевалась обида...

Пасли они с Петром отару у богатого хуторянина. Около тысячи овец. Вокруг хутора — овраги, ложбины, камышовые заливы вдоль реки Соленой. За овцами постоянно следить надо, успевай только перехватывать непослушную скотину.

Хозяин похваливал: ловкие хлопцы, у соседа уже с полсотни овец волки задрали, смеялся, показывая голые десны, а у них ни одной. Будто нарочно беду кликал. И беда эта не заставила себя долго ждать. Через день застала их в степи гроза. Ветер сорвался неожиданно, взвихрил прошлогодний сушняк, сыпанул пыль в глаза. Заслонив солнце, на полнеба распласталась серая, с сизоватыми подпалинами туча.

Они успели собрать всех овец, и в это время ветвистая молния распорола тучу над головой, и через миг-другой плотный, словно стиснутый со всех сторон, воздух потряс оглушительный гром. Напуганные овцы шарахнулись вниз, в ложбину, заканчивавшуюся размытым дождями яром. Не чуя под собою ног, чабаны преградили отаре путь, переждали с нею в ложбине грозовой ливень. Но когда, промокшие до нитки, загнали наконец овец в кошару, недосчитались четырех ярок.

Хозяин и слушать ничего не захотел. «Чтобы до утра овцы были на месте», — кинул он сухо, закрывая ворота кошары. Будто и не он за день до грозы так доброжелательно разговаривал с ними.

Всю ночь бродили хлопцы по размокшей степи, присматривались в темноте к каждому кустику, холмику или старому пеньку в ложбине. Замирая, прислушивались к шелесту травы, листьев, посвисту сурков. Несколько раз искатели замечали какие-то точечки-огоньки, медленно двигавшиеся на расстоянии. И тогда (стыдились признаваться друг другу) холодок страха проникал за ворот сорочки, впивался тоненькими иголочками в спину. Когда же утром, промокшие, измазанные грязью, обессиленные тщетными поисками, появились на хуторе, им даже завтрак не дали.

— Не нашли овец — и платы не получите, — отрезал хозяин, повернувшись к ним спиной.

Андрей не мог стерпеть