А ветер опять ударил в паруса, и корабль содрогнулся. Ураган мог примчаться с минуты на минуту. На палубах остальных кораблей «серебряного флота» спешно готовились к отражению нашей атаки. В руках солдат мелькали копья и мушкеты.

Но нам требовался другой, более быстроходный корабль. Адевале уже его присмотрел. Наш отряд выбрался на причал и побежал туда. Все, кто пытался оказать сопротивление, прощались с жизнью. По нам дали залп. Несколько наших упало, а остальные уже мчались по сходням красивого галеона, который вскоре стал моим кораблем.

Едва мы оказались на его палубе, небо потемнело. Это было подходящим фоном для сражения за новый корабль и ужасающим предвестником бури.

Ветер крепчал ежесекундно. Порывы следовали один за другим. У испанских солдат оказалось сразу два противника: беглые пленники, которым нечего терять, и беспощадная природная стихия. И обоим они не смогли противостоять.

Сражение за галеон было жестоким, кровавым, но коротким. Галеон стал нашим. Мне подумалось: а вдруг Адевале захочет командовать судном? Он имел на это полное право. Чернокожий смельчак не только освободил меня и многих других, но и повел людей на захват галеона. Выскажи Адевале такое желание, я бы не возразил ему ни единым словом. Как бы сложилась тогда моя жизнь, гадать не берусь.

Но нет, Адевале вполне устроило положение квартирмейстера.

Я был ему более чем благодарен. И за то, что согласился служить под моим началом, и за избранную им должность. В лице Адевале я обрел верного квартирмейстера. Он ни разу не выступил против меня, считая меня честным и справедливым капитаном.

Я знал это тогда, в начале нашей дружбы, и остаюсь в этом уверен сейчас, много лет спустя.

(У меня с ним не было разногласий, за исключением Обсерватории. Да, Обсерватория встала между нами.)

Едва мы успели поднять паруса, как начавшийся ураган сразу их выгнул. Ветер без конца менял направление, и все же мы покинули гавань. Я встал у штурвала. Оставшиеся корабли «серебряного флота» уже вовсю раскачивало ветром и поливало дождем. Их мачты напоминали спятившие маятники. Будь паруса подняты, это отчасти уберегло бы мачты. Но паруса поднять не успели, и теперь мачты соседних кораблей ударялись друг о друга. Я смотрел, как они превращаются в щепки, и мое сердце ликовало.

Воздух с каждой минутой становился все холоднее. По небу бешено неслись облака, загораживая последние просветы. Вскоре на нас обрушилась стена дождя, усиленная ветром и морскими брызгами. Волны вокруг галеона поднимались, превращаясь в горы с белыми клочьями пены на вершинах. Нас то вздымало на гребень очередной волны, то стремительно швыряло в водную пропасть.

Клетки с домашней птицей, что стояли на палубе галеона, смыло за борт. Люди спешили попрятаться по каютам. В плите камбуза залило огонь. Я приказал задраить все люки и закрыть двери всех кают на внутренние засовы. Только самые смелые и умелые отваживались в этом аду взбираться по снастям и управлять парусами.

Под напором урагана треснула фок-мачта. Я испугался за грот-мачту и бизань, но они, слава богу, устояли. Я мысленно поблагодарил судьбу, подарившую нам этот замечательный быстрый корабль.

Небо напоминало одеяло из черных и серых лоскутов. Постепенно они начали расползаться, пропуская первые лучи солнца. Казалось, стихия временно взяла солнце в плен, чтобы не мешало устрашать нас.

Весь наш маневр был направлен на то, чтобы подальше уплыть от урагана. И потому я с двумя помощниками стоял у штурвала, а еще трое храбрецов управлялись с парусами. Казалось, они запускают огромного, неуклюжего воздушного змея. Однако цель была иной: не дать кораблю потерять ход и остановиться, что было бы равнозначно гибели.

Но тот день не стал последним в нашей жизни. Кстати, весь «серебряный флот» разнесло в щепки и потопило прямо в гавани. Наш галеон был единственным уцелевшим судном. Когда стихия осталась позади, все члены малочисленной команды – недавние узники – согласились плавать под моим началом и безоговорочно признали Адевале квартирмейстером. Никто не возражал и против того, чтобы немедленно отправиться в Нассау. Наконец-то я возвращался домой. К Эдварду и Бенджамину. Я успел здорово соскучиться по нашей пиратской республике.

Конечно же, мне не терпелось показать друзьям мой корабль. Мой новый корабль. Я назвал его «Галкой».

Сентябрь 1715 г.

– Ты что же, назвал свой новый бриг именем никчемной птички?

Задай мне такой вопрос кто-то другой, я бы немедленно выхватил пистолет или щелкнул пружиной скрытого клинка и заставил бы этого человека взять свои слова обратно. Но вопрос прозвучал из уст Эдварда Тэтча. Тогда он еще не был Черной Бородой. Ему еще только предстояло отрастить всю эту «шерсть», из-за которой ему и дали знаменитое прозвище. Но Эдвард уже тогда любил говорить с изрядной долей бахвальства. Это было его отличительной чертой, как потом стала борода, заплетенная косичкой со вставленными между прядями горящими фитилями.

Конечно же, с нами был и Бенджамин. Мы сидели в таверне «Старый Эйвери», под парусиновым навесом. Отсюда открывался вид на гавань. Из всех уголков мира, какие я повидал, Нассау был самым любимым. Мой первый порт приписки. Я был рад, что за время странствий здесь ничего не изменилось. Те же причалы, запруженные трофейными кораблями с английским флагом на мачтах. Те же пальмы, те же лачуги и домишки. Над нами по-прежнему возвышался внушительный форт Нассау, а над ним развевался совсем другой флаг. Восточный ветер играл черным полотнищем с черепом и костями… Пожалуй, я сказал неправду. Нассау изменился. Стал оживленнее, чем был прежде. Здесь теперь обитало около тысячи мужчин и женщин, из них семь сотен занимались пиратством.

Эдвард и Бенджамин обдумывали новые вылазки и пили, уделяя тому и другому примерно одинаковое время.

За соседним столиком сидел пират, в котором я узнал Джеймса Кидда. Он был погружен в собственные мысли. Поговаривали, что он – сын знаменитого Уильяма Кидда. Однако сейчас мое внимание было приковано к двум старым друзьям. Когда я появился, оба встали, приветствуя меня. В Нассау не знали формальностей, не придерживались этикета и внешних приличий, что тяжелыми кандалами сковывают иные слои общества. Приветствие было простым, пиратским. Меня заключили в медвежьи объятия. Кто бы мог подумать, что Бенджамин и Эдвард – гроза Багамских островов – прослезятся, увидев меня целым и невредимым?

– Ей-богу, видеть тебя – настоящая услада для просоленных глаз, – сказал Бенджамин. – Садись, промочи горло.

– Эй, Кенуэй, а это кто? – спросил Эдвард, кивая на Адевале.

– Это Адевале, квартирмейстер «Галки».

Вот тогда-то Эдвард и проехался насчет имени моего корабля. До сих пор они ни слова не сказали по поводу моей одежды. Наверное, это ожидало меня на десерт. Вскоре после шумных приветствий мои друзья умолкли и принялись внимательно меня разглядывать. Я не понимал: то ли они таращились на мой плащ с капюшоном, то ли увидели перемены во мне. Когда мы впервые встретились, я был почти мальчишкой. За эти годы я превратился из самонадеянного неумелого подростка, из сына, не оправдавшего отцовских надежд, из любимого, но ненадежного мужа… в кого же я превратился? В мужчину, закаленного сражениями и успевшего получить шрамы. Исчезло прежнее беспечное отношение к своим чувствам. Эмоции уже не хлестали через край. Этого мужчину во многом считали холодным, ибо его настоящие страсти были спрятаны глубоко внутри.