дурак, огляделся, выискивая мужчин. Но рядом по-женски провихляла группка парней да, по­шатываясь, пробрела небритая личность, к которой больше подходило слово «мужик».

— А вот я, — наконец вспомнился мне знакомый мужчина.

Она опять рассмеялась:

— Вы же не хуже других!

— Разве это плохо?

— А я ищу того, кто лучше других. Опоздаете в прачечную. Поспешайте!

И она пошла от меня широким спортивным шагом, как-то покачиваясь, будто в такт никому не слышной музыке.

Я стал поспешать, окончательно разозлившись са­мым худшим видом злости, когда не знаешь, на кого злиться, а на себя как-то не хочется.

В прачечную я опоздал и неожиданно повеселел. На следующий день, еле дождавшись вечера, я опять вышел с рюкзаком. Мои ноги еле волочились — до того мне было не к спеху. Возвращаясь, я даже дважды прошел тот злополучный путь, но этой девушки не было.

Потом меня опять взяла злость и понесла домой: в конце концов, я не хуже других мужчин, чтобы бе­гать за какой-то девицей... Может, еще раз дойти до прачечной?

Галька

  I

Борис Николаевич не любил делать то, что делают все. Даже очевидно полезное он по какому-то под­сознательному протесту делал после массовой эпиде­мии. Однажды начальник цеха спросил:

— Борис Николаевич, у вас телевизор цветной?

— Знаете, я дальтоник.

Получилось зло и нехорошо. И дальтонизма у него не было.

Именно поэтому он слегка старомодно одевался, читал больше классическую литературу, имел буфет с завитушками и до сих пор не купил даже черно-бе­лого телевизора.

Не был он и на Юге, хотя ему уже перевалило за сорок. В этом году жена все-таки настояла на поездке к Черноморскому побережью...

Борис Николаевич собирался увидеть дикую бу­шующую стихию, как на картинах или в кино.

Море же уютно играло солнечными зайчиками. У берега вода была удивительно прозрачной, будто растаял огромный бесцветный кристалл и залил гальку. Волн не было, а вода как-то шевелилась, словно море осторожно несли и боялись расплескать. Ка­залось, вода вот-вот скатится в глубины, но, оста­вив мокрую полоску берега, она вновь набегала. Изредка слышался слабый всплеск, незаметный, как вздох.

Борис Николаевич вошел в воду и увидел под но­гами яркую гальку. На берегу она показалась серой однородной массой. В воде каждый камешек играл чистым оттенком и четким контуром, будто вмерз в стекло. Он вытащил белый кругляш, сделанный из сахара. Подставив солнцу и перекатывая с руки на руку, Борис Николаевич быстро его высушил. Камень остался белым, но покрылся тусклым налетом, будто запотел на солнце.

— Боря, чего же ты стоишь по колено в море? — крикнула Вера, и Борис Николаевич прыгнул в воду. Проплыв немного на спине, он поправил маску, пере­вернулся — и замер...

Под ним лежала светло-синяя толща. Солнечный свет свободно входил в воду и рассыпался на голубые лучи и потоки, подсвеченные расплавленным серебром. Вода была легкой и уже не казалась водой, а чем-то иным, не имеющим названия, где перемешались и вода, и солнце, и небо. Хотелось по лучу съехать в глубину, где сгущалась синева и, как ножи, поблескивали рыбы.

Борис Николаевич представил первобытный оке­ан — естественно, что в такой красоте зародилась жизнь.

На берег он вышел пустым и полным. Увиденное настолько поразило, что в голове не осталось места ни для одной связной мысли.

— Боря, тебе понравилось? — подозрительно спро­сила Вера.

— Это не то слово, — ответил он.

— Ну, голубчик, если этот озон и морская соль не то слово — тогда уж извини.

Домик, где они сняли комнату, стоял на краю га­лечного обрыва метрах в ста от моря. Перед окном висел черный виноград. А за гроздьями — сплошное солнце, море и небо. Они ослепительно блестели, про­бивая стены и наполняя комнату горячим белым све­том.

Борис Николаевич стоял у открытого окна и думал, что он мог бы прожить всю жизнь и не увидеть этого великолепия.

  II

Вера познакомилась с Черновыми, которые снима­ли комнату у этой же хозяйки.

— Человек не может быть один, — заметила она.

— Нас же двое, — не совсем уверенно возразил Борис Николаевич.

Он считался замкнутым, хотя охотно знакомился и тут же наседал на человека, присасывался к нему, пока новый знакомый не становился ясным, как ста­кан воды. Если в новичке не было и капли самобыт­ности, никакие силы не могли заставить Бориса Нико­лаевича поддерживать даже разговор. Он знал, что это плохо, но, кроме бесцветной вежливости, ничего выдавить не мог.

Чернов оказался быстрым человеком средних лет с мелкими чертами лица. Внешность его жены не опре­делялась — глазу совершенно не за что было заце­питься.

— Ну что ж, пойдемте на пляж, — предложил Чер­нов, а его жена неопределенно улыбнулась.

Легли у самой воды, и женщины сразу заговорили о чем-то нужном и конкретном. Борис Николаевич для приличия взглянул на небо, упомянул о жаре и спро­сил Чернова:

— Где вы работаете?

— Боря, — оторвалась от разговора жена, — сколь­ко раз я объясняла, что неприлично об этом спраши­вать.

— Столько же раз я не понимал — почему, — сму­щенно ответил Борис Николаевич.

— Ничего, бывает, — понимающе сказал Чернов Вере. — Я строю ледоколы.

— Ну-у! — оживился Борис Николаевич и захру­стел галькой.

В голове понеслись вопросы, и он не знал, какой пропустить первым.

— Скажите, атомный ледокол — не приходилось?

— Обязательно. Чуть орден не получил. А вы зна­ете, сколько получает капитан этого ледокола?

— Он свою-то зарплату толком не знает, — вста­вила Вера.

Чернов повернулся к женщинам и стал рассказы­вать о заработках капитанов кораблей. Когда он кончил, и женщины повздыхали о чужих суммах, Чернов вежливо повернулся к Борису Николаевичу, который сразу спросил:

— А сами корабли испытывали?

— Обязательно. Ездил на Дальний Восток.

— Гриша, расскажи, сколько ты икры привез.

Чернов рассказал о бочонках икры, мясистых кра­бах и колонковых шкурках. Он вспомнил о том, как моряк сдал на вешалку рюкзак денег, как два зимов­щика поменялись полярной ночью женами, как он лич­но высуживал с какого-то управления какие-то деньги.

— А вы женьшень видели? — спросил Борис Нико­лаевич.

— Обязательно. Одна наша сотрудница купила. Представляете, — повернулся опять к женщинам Чер­нов, — маленький корешок, а цена сто пятьдесят руб­лей.

Борис Николаевич рассеянно перебирал гальку и