– Неужели Гуревич?!

– Кто знает, возможно.

– А Кардинал?

– Прислал поздравительную открытку на Новый 1985 год, – улыбнулся Адамов. – Написал в обычном своем витиеватом стиле, что благодарит за сотрудничество, желает всех благ и передает привет от наших общих друзей. А в мае того же года мне пришло письмо из Комитета государственной безопасности с приглашением к прохождению экзаменов в Академию КГБ – не знаю уж, приложил к этому руку Кардинал или нет, но я отказался. И ни разу потом не жалел. Знаете ли…

– А Савва, Яна, Леокадия Адольфовна? Неужели вы так и не встретились больше?

Мне пришлось перебить, но время шло, а ответа на главный вопрос я так и не получил.

– Тут вот какая история… – начал Адамов и протянул левую руку к своей тетради, которая все еще лежала рядом со мной. – Я даже записал где-то…

Рукав рубашки задрался, обнажив часы на запястье, и взгляд Адамова упал на циферблат. Он замер, вытаращился в ужасе, а потом подскочил, сотрясая стол и опрокидывая посуду.

– Без семи!!! – закричал он. – Без семи четыре! В купе, быстро! Перезагрузка через семь минут!

Я тоже вскочил, схватил свернутую в трубку тетрадь Адамова, и мы, раскачиваясь и хватаясь за стол, принялись протискиваться к проходу, едва не опрокинув сонно моргающую Наташу.

– Быстро, быстро!!! – кричал Адамов. – Иначе застрянем тут к чертовой матери!!!

Мы вывалились в проход между столиками, и тут я почувствовал, как кто-то крепко меня схватил – сперва за ремень на поясе, а потом за левую руку. Я обернулся: один из командировочных за соседним столиком, выпучившись, тянул меня за пояс и за рукав, пытаясь подняться. Я легко сбросил захват с руки, но он тут же потянулся вперед, вцепился в тетрадь и молча принялся дергать ее, словно пес, перетягивающий игрушку.

– Прочь руки!!! – взревел Адамов и тоже вцепился в тетрадь, а я схватил за руку пучеглазого командировочного, но тут другой, тот, что всю дорогу жаловался на несправедливость начальства, тоже схватился за тетрадь, а другой рукой принялся с силой отталкивать Адамова. Через мгновение мы четверо тесно переплелись вокруг стиснутой ладонями черной тетради; женщина в жемчужных бусах, хрипло взвизгнув, выбросила вперед маленькую костлявую руку, впившись в черный коленкор обложки длинными острыми ногтями. Поезд вдруг сильно качнуло на скорости; не разжимая захвата, мы повалились на наш столик так, что выволокли из-за стола уцепившуюся за тетрадь женщину, будто попавшую в сети рыбу, и протащили ее обширной грудью по грязным тарелкам и чашкам. Мы упирались, пыхтя и рыча, и тут состав снова качнулся в другую сторону, наши оппоненты поднатужились, перетянули нас на свою сторону, и я почувствовал, как слабеет моя хватка на выскользающей из ладони тетради.

– Руки прочь, черт побери! – заорал Адамов.

Я увидел, как женщина свободной рукой потянулась к крупным жемчужинам бус, но в этот момент Наташа с воинственным воплем прыгнула в центр схватки, целя вытянутыми пальцами противнице в лицо. Та закричала, выпустила тетрадь и отшатнулась, закрывая ладонью кровоточащую царапину под правым глазом; бусы лопнули, жемчужины брызнули в стороны, стуча по столешнице. Я с силой ударил каблуком по носку ботинка пучеглазого и одновременно врезал ему локтем свободной руки в подбородок. Он замычал, отмахнулся, но тетрадь отпустил. Адамов тоже разжал хватку, но зато безжалостно накрутил на кулак галстук своего оппонента, крепко тряхнул его и отшвырнул в сторону.

– Бежим! Скорее, скорее!

Путаясь в ногах упавших противников и уворачиваясь от протянутых рук, мы побежали по проходу вагона – впереди Адамов, я следом, Наташа за мной. Поезд раскачивался из стороны в сторону, нас бросало на стены, и, едва добежав до переходных дверей, мы услышали за собой топот погони.

– Две минуты! Две минуты! – кричал Адамов.

Грохотали колеса в бурной тьме под вагонами, гремели двери, топотали шаги по истертым коврам и железным площадкам. Мы бежали что было сил против хода поезда, против движения времени и так смогли отыграть примерно минуту. На втором переходе нас едва не настигли: я услышал, как закричала Наташа и увидел протянувшуюся руку, схватившую ее за плечо. Я рванул Наташу к себе и что есть сил лягнул дверь; она захлопнулась с тяжким лязгом и хрустом, по толстому стеклу с другой стороны расплескалось пятно алой крови. Мы вырвались, но потеряли секунды, за которые Адамов оторвался вперед на десяток шагов, и, когда мы с Наташей вломились в наш вагон, он уже скрылся в купе.

За спиной снова зазвучали шаги.

– Не успеем! Сюда! – закричала Наташа, рывком отворила купе проводника, втащила меня в душную темноту и захлопнула дверь.

* * *

Я проснулся в своем купе – легко, быстро, на удивление бодрым, с ясным сознанием, словно и не было бессонной ночи, полной алкогольных возлияний, закончившихся всего-то часа три назад. Воспоминания были четкими, как печатные строки. За окном унылая хмарь возвещала о приближении к Санкт-Петербургу, серое небо, как водится, оседало на землю стылой моросью, проплывали мимо битый красный кирпич и ржавчина индустриальных предместий.

Койка напротив была идеально застелена, багажная полка пуста, и я засомневался уже поневоле, как дверь открылась и вошел Адамов – подтянутый, свежий, с аккуратно расчесанными на пробор влажными волосами, с полотенцем и зубной щеткой в руке.

– Доброе утро, – сказал он.

– Доброе утро.

Он аккуратно подтянул на коленях брюки, сел и принялся завязывать галстук.

Больше до самого Петербурга мы не сказали ни слова. Я подумал, что, похоже, все получилось, тем более что и сам начинал чувствовать себя как-то странно.

– Ну вот, приехали, – констатировал мой попутчик.

Я промычал что-то в ответ. Никогда не знал, как отвечать на такие реплики.

Поезд, вздыхая, вполз под вокзальный навес и, громыхнув сочленениями, остановился. По коридору за открытой дверью купе потянулись зевающие пассажиры с поклажей. Мой спутник поднялся, дисциплинированно надел черную маску, тщательно прикрыв нос, взял саквояж, кивнул на прощанье и вышел, унося с собой память о прожитой жизни, годах добросовестной службы, горе и радостях хорошего человека, а еще о трех неделях отпуска в Сочи в далеком 1984 году, после которого он неожиданно разорвал отношения с невестой, сам не взяв в толк почему – кажется, после какой-то ссоры. Больше его память ничто не потревожит.

Я подхватил портфель и вышел следом. У открытой двери вагона стояла Наташа. Она увидела меня и печально улыбнулась поверх маски одними глазами, как улыбаются обыкновенно добрые блондинки, слишком часто страдающие от своей доброты. Я знал откуда-то, что у нее очень бледная, голубовато-белая кожа на голенях, покрытых несколькими синяками, и это знание меня немного смущало. То, что я помнил Наташу как официантку, а она вдруг оказалась проводником, не смущало нисколько.

По перрону деловито рокотали колесики множества чемоданов, и поток прибывших пассажиров двигался не очень быстро, разделяясь перед входом в зарешеченные вольеры на две неравные части. Дважды я попал в поле зрения сканеров: один раз на входе в вокзал меня поймал красноватый зрачок стационарного мониторингового модуля, а второй раз – уже на парковке: парящий на высоте человеческого роста дрон унылой серо-синей окраски мигнул красным, и оба раза в кармане тут же коротко завибрировал смартфон, возвещая о списании штрафа.