Поскольку Жирар редко говорил о духовной встрече, кардинально изменившей его жизнь, будет небесполезно рассмотреть еще несколько случаев, дабы включить в более широкий контекст событие, которое столь трудно выразить словами. Мы можем по крайней мере рассмотреть на наглядных примерах всю гамму «опытов обращения» независимо от того, привел ли подобный опыт к смене вероисповедания. Итак, вот еще два случая, на сей раз из XVII века: Паскаль и Декарт, современники мансардных крыш французского барокко, столь очаровавших меня в Париже. Оба жили в период первой в Европе «тотальной войны» – кровопролитной катастрофической затеи, известной как Тридцатилетняя война; один застал начало этого конфликта, другой – конец.

В бытность молодым военным Рене Декарт в ночь с 10 на 11 ноября 1619 года имел серию видений, изменивших его жизнь. Когда его расквартировали в Германии в Нойбурге-ан-дер-Донау, Декарт, спасаясь от жутких холодов – зимней бури, пробиравшей до костей, и ледяного дождя, – заперся в небольшой комнате с печкой. В дреме на него снизошли три тревожных видения, совсем как на Эбенезера Скруджа, и он счел, что их ниспослал ему Бог. Всю оставшуюся жизнь он посвятил попыткам разгадать их смысл. То, что мы называем картезианством, существует благодаря тому, что этот конкретный человек поверил своим сновидениям. В этих снах он увидел, что все истины взаимосвязаны, а значит, если открыть одну истину и сделать из нее логические выводы, проникнешь в тайны мира науки. Позднее он сформулировал аналитическую геометрию и опробовал идею приложить математический метод в философии. Хотя его сны, похоже, имели мирское содержание, после пробуждения он первым делом решил совершить паломничество к святилищу Девы Марии в Лорето. Возможно, это были только сны? Вряд ли. Большинство из нас считает свои сны чем-то несущественным, а не фундаментом математики и естествознания.

Гениальный математик Блез Паскаль, считающийся изобретателем арифмометра, пережил свое «первое обращение» в 1647 году, после знакомства с янсенизмом, и вскоре стал писать на богословские темы. После периода «отпадения от веры» с ним произошло «второе обращение» – поздним вечером 23 ноября 1654 года после происшествия с его каретой в Нёйи, когда лошади сорвались с моста, а Паскаль вывалился на дорогу. Спустя несколько часов, в некий момент в промежутке с пол-одиннадцатого вечера до полпервого ночи, комната, по словам Паскаля, озарилась светом; до сих пор неясно, что именно он пережил в последующие минуты, но когда все закончилось, он написал самому себе краткую записку, начинавшуюся так: «Огонь. Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова, но не Бог Философов и ученых. Уверенность. Уверенность. Чувство, Радость, Мир… Радость, Радость, Радость, слезы радости» и завершавшуюся цитатой из 119-го псалма: «Не забываю слова Твоего. Аминь». Он велел бережно зашить этот документ под подкладку камзола, а когда менял одежду, перекладывал его на новое место, чтобы служил постоянным напоминанием. После этого начали появляться важные труды Паскаля о религии, в том числе «Письма к провинциалу» – книга, которую Вольтер назвал лучшей из изданных на французском языке, и «Мысли» – труд, завершить который Паскалю помешала смерть.

Все это, безусловно, случилось давным-давно. Но, возможно, многое прояснит более недавний опыт, пережитый бывшей коммунисткой. Весной 1938 года выдающийся философ Симона Вейль провела десять дней в бенедиктинском Солемском аббатстве и имела там абсолютно нежданную духовную встречу, которая перевернула всю ее жизнь. «Я слышала туманные разговоры о подобных вещах, но никогда им не верила», – заметила она. Она никогда не читала мистическую литературу, поэтому контакт был «абсолютно нежданным»182. Так она вступила на путь, увенчавшийся ее блестящими трудами на духовные темы, в том числе «В ожидании Бога», «Тяжесть и благодать» и «Укоренение». А завершился этот путь просьбой окрестить ее перед смертью; этот факт тогда не стал общеизвестным, лишь спустя несколько десятков лет его раскрыла ее близкая подруга Симона Дейц, которая сама совершила подобный обряд за несколько месяцев до кончины Вейль183.

Жирар выразил свой опыт не на языке поэзии или математики, а прозой, свидетельствующей, что она вышла из-под пера эрудированного француза; он оспаривал какие-то положения, рассуждал рационально, но также совершал впечатляющие интуитивные прорывы первооткрывателя. (Как сказал Макси: «Рене достаточно талантлив, чтобы находить обоснования».) В эпоху, когда гуманитарные науки перестали быть lingua franca нашей культуры, он излагал свое новое понимание сущего в основном на языке общественных наук. Он корпел над древними текстами и изучал антропологию, социологию, историю, пытаясь разъяснить то, что стремительно уяснил в те сверхнасыщенные несколько месяцев в 1958–1959 годах. Но общественные науки оказались косным инструментом. Пытаться объяснить опыт, пережитый вне пространства и времени, – все равно что одной линией отобразить трехмерную Эйфелеву башню. Чтобы объяснить уясненное им, Жирар обратился к совершенно иному языку. «Христианство открывает свое могущество, истолковывая мир во всей его неопределенности. Так мы обретаем понимание культур человечества, несравнимо превосходящее то понимание, которое предлагается в общественных науках. Но это не рецепт утопии и не универсальный ключ к расшифровке текущих событий»184.

В позднейшие годы он предостерегал от религии, которую конструируют, чтобы сделать более комфортной нашу жизнь в обществе потребления, приукрашенном «христианскими ценностями»; он говорил, что это все равно что пытаться удержать за хвост тигра. «Если я прав, мы выбираемся из религии определенного типа только для того, чтобы забраться в другую религию, а она бесконечно более требовательна, ибо лишена „жертвенных костылей“. Наш хваленый гуманизм окажется всего лишь кратким зазором между двумя формами религии»185.Однако же вся эта история началась в бурные месяцы, предшествовавшие весне 1959 года. Она побудила его провозглашать не христианство дрессированной собачки, а христианство, предназначенное для ХХ и ХXI веков, способное открывать правду о цивилизациях, которые родились из повторяющегося подражательного насилия, и находить решения их проблем в мире, которым движут зависть, конкуренция и раздоры.

* * *

Давайте вернемся к «Лжи романтизма и правде романа» и тому, как Жирар описал влияние своего душевного переворота на эту первую книгу, ставшую переломной186: «К работе над этой книгой я приступил в режиме стопроцентной демистификации: цинично, деструктивно, абсолютно в духе интеллектуалов-атеистов того времени». И продолжил: «Я занимался развенчанием мифов, а распознавание мимесиса – конечно, мощный инструмент развенчания мифов, потому что он отнимает у нас, современных людей, единственное, что, как мы думали, у нас осталось, – наше индивидуальное желание. Это развенчание мифов – окончательная конфискация имущества у современного человека, лишение права собственности. Мое понятие мимесиса доселе считают деструктивным, вероятно, еще и из-за развенчания мифов, действительно имевшего место в моей первой книге. И все же мне нравится думать, что если вы разовьете это понятие как можно дальше, то воспарите – так сказать, вылетите наружу, пробив потолок, и откроете, в сущности, первородный грех».