— О БОЖЕ!!! — распахнула рот Маша Ковалева.

И на ее запрокинутом лице выписался такой бесконечный восторг, что обе ее спутницы невольно посмотрели вверх и увидели то, что невозможно было объяснить никакими высокими технологиями.

Небо над ними затрепетало, ожило, сошло с ума, звезды сорвались со своих орбит и, закружившись в стремительном снегопаде, сложились сами собой в ровные и изогнутые линии невиданного и в то же время странно знакомого узора.

— Вы видите?! — истошно заорала Чуб, внезапно осознав:

Она знает его!

Знает наизусть!

Испокон веков он лежал во внутреннем кармане ее красной кожаной куртки…

На бесконечном бархатно-синем небе горела сложенная из тысячи звезд карта Киева!

А в сердцевине и в верхнем левом углу сверкающей карты взорвались три ослепительно красных огня. И ухватившись взглядом за один из них, Даша почувствовала, что небо головокружительно падает на нее или, может, это она неудержимо несется с неба на землю, потому что звездные линии вдруг мгновенно слились в улицы и дома, и, инстинктивно выставив вперед руки, Даша летела прямо на темную, ощерившуюся множеством острых крестов церковь.

— Нет! — бессмысленно закричала она, понимая, что сейчас разобьется насмерть о полукруглый зеленый купол.

— Че-е-е-е-ерт! — удушливо прошипела рядом Катя, судорожно сжимая свой воротник.

И в ту же секунду безумная фантасмагория рассыпалась и исчезла. А за их спинами заблеял угодливый козлиный тенорок:

— Звали, панночка? Чего прикажете?

И обернувшись, Катя увидела кого-то черного, волосатого, с приплюснутым носом, и полетела на землю, обрывая конвульсивной рукой пуговицы с пиджака.

— А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! — завизжала Даша. И чтобы передать всю безразмерность ее крика, следовало бы пропечатать это долгое «а» до конца страницы.

Маша открыла рот в безмолвном окостенелом вопросе.

— Ты кто? — поворошила она губами, с которых не слетело ни единого звука.

Но черномазый, видимо, умел читать по губам.

— Черт, — услужливо представился он. — Что прикажете, панночка?

* * *

Поцеловавшись затылком с бетонными плитами, Катя с трудом выбралась из бессмысленной темноты и попыталась сесть. Ей казалось: с тех пор как она повалилась на землю, так неудачно отшатнувшись от черномазого нечто, прошло не больше минуты. Но ее уже окружал день, ясный и солнечный, и тело было легким и спокойным — без следов испуга, нервных потрясений и бетонной боли. Вот только вокруг что-то явно было не так. И даже не что-то, а абсолютно все!

Исчез серый музей с шестью колоннами сталинского ампира, и растворились соседние дома. А по левую руку от нее появилась откуда-то каменная крестово-купальная церковь с шестью полукруглыми византийскими куполами. По правую — высокий терем-дворец и еще множество других построек…

Кто-то рывком поднял ее с земли, и голос, густой и грубый, прогудел в самое ухо. Катя разобрала лишь одно слово «Маринка», но не поняла и его: «Это что, ей?»

Она попробовала испугаться.

Однако это у нее не получилось. Вместо страха она испытывала совсем иное, невыносимо тягостное чувство: будто ее сердце пытается прорваться сквозь грудь и сбежать прочь. Мужчина поволочил ее за собой, продолжая взволнованно вещать непонятное. Его рука, сжимавшая ее руку, была огромной, мозолистой и заскорузлой — мужицкой. Все остальное шло на шаг вперед, и она видела только его широкую спину в тяжелой, темной кольчуге.

Они спустились с горы вниз — туда, где больше не было Андреевского спуска. И церкви не было тоже. Но сама гора была, и на ее вершине стоял воткнутый в землю высокий и кривой железный крест.

Мужчина обернулся, и она, наконец, увидела его лицо — с длинной неухоженной бородой, превосходным решительным носом и просящими васильковыми глазами. Он был высокий — на две головы выше высокой Кати, с пугающими, в сажень, плечами. Но она не боялась его — она боялась за него, и в то же время чувствовала, что зла на него так, что готова убить!

Голубоглазый заговорил снова. И внезапно, словно кто-то вытащил вату из ее ушей, она услышала и поняла его:

— Ты ведьма, ты одна знаешь. Не дай совершить грех! Скажи, оно ли это? — молил васильковоглазый.

И хотя она не знала, о чем он, она точно знала ответ: «Да, оно!»

И еще знала, что не должна говорить об этом васильковоглазому.

А если не скажет, он погибнет.

— Скажи, любимая, — попросил он так нежно и горько, что у нее зарыдало сердце.

— Отступись, — безнадежно попросила она. — Не губи себя. Отрекись от нее!

— Нет, — угрюмо покачал головой он. — Нет.

И она поняла, что его выбор сделан — и он окончателен и необратим. А значит, теперь придется выбирать ей.

Кто погибнет сегодня ночью?

Ее мужчина?

Или ее Город?

И тогда она, наконец, смогла испугаться.

Не так страшен черт, как его малюют.

Пословица

— Черт? Настоящий? — прошептала Маша.

Сутулый человечек с чумазой, поросшей грязными волосами физиономией забавно поклонился, отставив правую ногу, словно бы отвечая: самый что ни на есть, собственной персоной!

— Или же, если вам угодно, — бес, нечисть, лукавый, нелегкий, нечистый, рогатый, беспятый, левый, поганый, лихой, супостат, блазнитель, супротивник, игрец, шут, шехматик, некошный, окаянка, отяпа, немытик, луканька или анчутка!

— Луканька или Анчутка? — переспросила она.

И неожиданно почувствовала, что ей ни капельки не страшно…

Напротив — страшно весело!

Упругая реальность, в иерархии которой Маша Ковалева была лишь ничтожным книжным червем, вдруг с треском прорвалась прямо у нее на глазах, и, окончательно перешагнув истончившийся невидимый барьер, она оказалась в привычном и уютном мире своих сказок и впервые в жизни поняла: победила!

— Я всегда знала, что это возможно! Слышишь, я знала это! И Он тоже знал! — заорала она, стараясь перекричать оглушительный шум крови в ушах. — Что? — агрессивно толкнула она локтем воздух в направлении Чуб. — Хватит с тебя чудес?! Или еще надо?

Маша чувствовала, что сейчас она способна на все. И от переизбытка счастья и всевозможности она рассмеялась, судорожно согнувшись пополам, и рухнула на колени рядом с бездыханной Катей.

Катя лежала на земле в разодранном пиджаке, обнажившем черно-шелковую грудь, — безвольная рука по-прежнему сжимала воротник, за который она потянула при падении. Глаза были закрыты.