Если мы говорим об идеальной ситуации, то свобода — это наличие рекламного рынка. Если у вас гигантский рекламный рынок, который может прокормить дикое количество каналов и программ, то у вас наступает реальная свобода, потому что за вши становится сложно уследить. Но если у вас рынок малюсенький и телевизионных каналов — если вы никого не обманываете — единицы, то о какой свободе может идти речь?

О свободе и несвободе очень точно сказал в Ярославле Сурков: «Я не уверен, что я демократ, но я точно свободный человек». Проблема журналистики зачастую состоит в том, что большинство журналистов уверены, что они демократа, но они точно несвободные люди. При этом они почему-то считают, что наличие прямого эфира является категорией свободы. В советское время прямого эфира хватало, а свободы-то все равно не было. Работали внутренний цензор и страстное желание кушать. Сейчас то же самое... Ну, выпусти большинство в прямой эфир, что они скажут? Они тут же начнут считать, что с ними будет, если..? Несвобода, как и свобода, существует на разных уровнях. Основная несвобода у наших людей внутри — они так и не изжили из себя крепостное право. В первую очередь журналистов я и имею в виду.

— В 1990-е профессия журналиста стала профессией риска. Как провоцируют политических журналистов!

— Если у кого-то есть желание избавиться от политического журналиста, то к вам, когда вы сидите за рулем, под колеса на перекрестке ляжет бабушка или алкаш упадет под машину, когда она будет стоять на светофоре. Бывало это и со мной. Бывали угрозы жизни и здоровью и мне, и членам моей семьи, были покушения... Много чего было. Присылали отрубленные говяжьи языки, кидались сумасшедшие с ножами, следили за машиной...

Тут как-то муж Кати Гордон стал писать гадости моей матери, а потом пристал ко мне: «Пойдем, выйдем!» Человека я этого не знаю, он какой-то адвокат, а Катя Гордон — это некий интернет-персонаж, у которого колоссальное тщеславие, но Бог не дал других талантов. Так вот в такой ситуации ни в коем случае нельзя поддаваться на провокацию. Тем более что Катя Гордон тут же начала писать, что Соловьев обещал убить ее мужа, хочет с ним драться. То есть это такие классические штучки: «А ну, пойдем, выйдем!», а у самого уже милиционер за углом: «Ах, он меня ударил!»

— Правда ли, что в молодости Вы работали каменщиком и дворником!

— Каменщиком, дворником, афиши клеил, был телохранителем, гонял машины, шил шапочки и занимался репетиторством... В основном во время учебы в аспирантуре. Еще выступал за сборную «Динамо» по карате, много дрался в Америке, когда уже там преподавал.

— Правда ля, что Вы из тех, «кто выжил в 1990-е»!

— Правда. Я с 1990 года занимался в России бизнесом. Я спал с автоматом под кроватью и пистолетом под подушкой. Я многие годы тогда, к сожалению, ходил с оружием. И дело было не в деньгах. Я никогда ничего не просил у бандитов и никогда им ничего не платил! С гениальными ребятами Костей Кузиковым, Лешей Кривошеиным мы придумывали потрясающей красоты дискотечные фонари и продавали их за границу. И это в то время, когда из страны шли только нефть и газ да еще автоматы Калашникова и русские женщины. Мы ездили по всему миру и гордились тем, что представляем продукцию, сделанную собственными руками. И на всех этих выставках мы всегда были одеты в черные майки с надписью: «Proud to be Russian!». Что в переводе с английского означает: «Гордимся быть русскими!»

Москва, сентябрь 2010 г.

НИКОЛАЙ ПЕТРАКОВ

Петраков Николай Яковлевич — директор Института проблем рынка РАН, академик РАН. Родился 1 марта 1937 г. в Москве. В1990 —1991 гг. — помощник генерального секретаря ЦК КПСС (с апреля 1990 г. — помощник президента СССР) по экономическим вопросам.

— Каким образом после распада Советского Союза в 1990-е годы было разорено практически все его население?

— В 1992 году живые деньги были только у нас и наших родителей в сберкассах. Эти деньги Сбербанк давал в кредит под 150—200% годовых, а вкладчикам, реальным хозяевам этих денег, выплачивалось всего по 2%. Почему, если мои деньги давали в кредит под такие проценты торгашам, которые тут же завозили западные товары, мне не повысили мои проценты хотя бы до 75? «Так было надо», — сказал Гайдар.

— Разве плохо, что в 1990-е годы в России впервые появились фермеры, бизнесмены-миллиардеры?

— При Рыжкове фермеров было больше, чем при Гайдаре. Потому что Гайдар не ввел для них либеральную налоговую систему, не организовал производство малой техники, не организовал рынок сбыта. Вместо этого, как я уже говорил, занимались распилом сырьевых отраслей. Я не знаю, насколько гениален Ходорковский, но точно знаю, что стать миллиардером за 4 года невозможно; то же самое можно сказать и о Гусинском, и о Березовском... Миллиардерами честно становятся люди типа Гейтса, совершившего переворот в информатике и компьютерных программах, которые что-то создают, а не эксплуатируют в интересах собственного кармана вчерашнюю государственную собственность. Поэтому сегодня мне абсолютно непонятен тезис «Государство должно уйти из экономики». Почему оно должно оттуда уйти-то? Мы же знаем со слов не такого уж и глупого человека, как Карл Маркс, что за тысячу процентов прибыли капиталист может удушить свою мать. А что же тогда говорить о его отношении к чужим для него людям...

— Почему в 1990-е годы — в расцвет предпринимательства — отечественный производитель, не стесненный более Госпланом, не только не обогатился, но и разорился по большей части?

— Приведу пример. После распада СССР цены на комбикорма в России резко выросли — и рухнул рынок куриного мяса, отечественные птицефабрики разорились. Почему? Потому что кредиты были в 100—150% годовых, всем были нужны живые деньги, а производители такие проценты, конечно, выплачивать были не в состоянии, иначе им бы пришлось засунуть эти кредиты в стоимость яиц, которые никто покупать не стал бы. То есть, делая деньги дорогими, Центробанк сам увеличивает инфляцию.

А ведь эта концепция сжатия денежной массы была с самого начала: Гайдар, Илларионов, Ясин говорили, что, если сжать денежную массу, у населения станет меньше денег и в результате упадут цены. Однако, когда денежная масса сжимается, деньги становятся дорогими: вы хотите открыть производство, купить квартиру или машину, берете кредит, а отдать его не можете.

— Правда ли, что дефолт 1998 года пошел на пользу отечественному производителю?

— Правда. Все очень просто. В августе 1998 года курс рубля, кстати, регулируемый государством, был 6 рублей за один доллар, а потом в течение 4 дней, как вы помните, докатился до 24 рублей. Но тут же стали оживать наша промышленность и сельское хозяйство. Килограмм «ножек Буша» до дефолта 1998 года, к примеру, стоил с доставкой в Россию всего 2 доллара. Ни один агропромышленный комплекс, ни одна птицефабрика не могли за 12 рублей произвести килограмм курятины. А вот при изменившемся курсе рубля «ножки Буша» стали стоить для американцев 48 рублей, а отечественные производители могли продавать курятину с выгодой для себя за 30 рублей.

— Благом или бедой для России стало нашествие в 1990-е годы гастарбайтеров с постсоветского пространства?