Хороша красавица: волосы растрепаны, веки припухли после вчерашних слез. Самое то – чтобы говорить с мужчиной о любви.

Клим на кухне варил кофе.

– Доброе утро! – поздоровалась Нина и присела на колченогий, грубо сколоченный табурет.

Клим покосился на нее и молча кивнул. Он тоже выглядел не лучшим образом – взлохмаченный, небритый, в измятых брюках и рубашке. Кажется, он вовсе не ложился спать.

– Тебе помочь с завтраком? – спросила Нина.

– Нет.

Клим достал из буфета ложку и принялся снимать кофейную пену.

Его молчание было невыносимым.

– Послушай… – позвала Нина. – Я все-таки заслуживаю кое-какого уважения и…

Он так посмотрел на нее, что она пресеклась на полуслове.

– Женщина не может сначала решать свои проблемы по чужим постелям, а потом требовать к себе уважения.

– Это ты так пытаешься отомстить мне?

– Да ты сама себе отомстила по первому разряду! – насмешливо бросил Клим. – Через пару лет Рейх променяет тебя на первую попавшуюся семнадцатилетнюю девицу, и куда пойдет твое поистаскавшееся величество?

Кофе зашипел и залил примус.

– А, дьявол!

Клим схватился за кофейник, обжегся и уронил его себе под ноги. Кофе разлился по полу.

Нина глубоко вздохнула:

– Послушай, я пришла к тебе, чтобы…

– Нет, это ты меня послушай! – Клим повернулся к ней – взбешенный, непохожий на себя. – У меня есть другая женщина… Не вмешивайся, пожалуйста, в нашу жизнь! Добром тебя прошу: уходи!

У Нины задрожал подбородок.

– Я-то уйду и – можешь не беспокоиться – прекрасно обойдусь без тебя! А вот ты до конца дней будешь жить со своей бабой и проклинать сегодняшний день!

1.

Первое время после рождественской ночи Галя летала как на крыльях, но очень скоро ее радость погасла. Клим никак не походил на человека, который обрел долгожданную любовь.

Галя изводила себя: «Может, я показалась ему некрасивой? Или причина кроется в Тате? Наверное он не хочет иметь дело с женщиной, у которой есть ребенок – тем более такой неуправляемый». Оставалась одна надежда: если Китти полюбит Тату, то рано или поздно Клим смирится с ее существованием.

«Рождественская история» несколько раз повторилась, и Галя кляла свое бесплодие, которое когда-то казалось ей благословением. Если бы она забеременела, Клим наверняка женился бы на ней: он много раз говорил, что дети – это самое главное в жизни.

Галя не понимала, что с ним происходит: он стал сумрачен, замкнут и язвителен, и ему все чаще хотелось побыть одному. Поговорить с ним по душам было невозможно: Клим пресекал любые расспросы.

Алов тоже добавлял Гале страданий:

– Ты выяснила, зачем ему понадобилась Нина Купина?

Увы, Галя вообще ничего не могла выяснить о Климе – даже то, что было куда важнее какой-то Нины.

– Ох, ты у меня допрыгаешься! – грозился Алов. – Уволю по сокращению штатов – и иди куда хочешь!

Чтобы хоть как-то подтвердить свою профессиональную пригодность, Галя писала доносы на друзей Клима: Элькина, Зайберта, Магду и всех прочих.

Алов заботливо подшивал их в папочки, а она смотрела на него и думала, что он похож на пустоглазого богомола, поджидающего удобного момента для нападения на очередную зазевавшуюся муху.

2.

Галя вернулась домой уставшая и продрогшая до костей. Она отвозила пакет цензору, который жил на другом конце Москвы, трамвай на полдороги встал, и оставшийся путь Галя проделала пешком – по двадцатиградусному морозу.

В комнате был жуткий беспорядок: Тата и Китти мастерили игрушечного коня из старого Галиного передника, и кругом валялись обрезки, пуговицы и растрепанное мочало, которое должно было пойти на хвост и гриву.

У Гали уже не было сил ругаться: ей хотелось одного – напиться горячего чаю и забраться под теплое одеяло. Мысль о том, что ей еще предстоит вести Китти домой, доводила ее до содрогания.

В прихожей зазвонил телефон.

– Галина, тебя! – крикнула соседка.

Это был Клим:

– Можно, Китти сегодня переночует у вас? Капитолина уехала в деревню, а у меня дела.

– Да, конечно, – отозвалась Галя.

Раньше он никогда не позволял ребенку ночевать вне дома, хотя Китти много раз об этом просила – ей очень хотелось поспать в шкафу у Таты.

Все это было очень странно.

3.

Утром Галя несколько раз пыталась дозвониться до Клима, но он не подходил к телефону.

– Китти, поехали домой, – упавшим голосом позвала она. Томиться в неизвестности было невозможно.

Всю дорогу Китти делала вид, что скачет на своем новом розовом коне. Она была счастлива: вчера ее не заставили мыться перед сном, а Тата пообещала сводить ее в цирк, когда им в школе дадут бесплатные билеты.

«Они ведь как сестры стали», – думала Галя. Если бы Клим не дурил, все они были бы так счастливы!

Во дворе Китти полезла на снежную горку, сделанную для нее Африканом.

– Мне надо покатать мою лошадку!

Галя поднялась на крыльцо и открыла входную дверь.

– Я сейчас уйду без тебя. Считаю до пяти: раз, два…

По лестнице загремели каблуки, и мимо Гали пролетела дамочка в роскошной шубе.

Сердце Гали екнуло раз, другой… Эта женщина приходила к Климу!

Галя потащила Китти на второй этаж. Дверь в квартиру была распахнута настежь; пахло горелым кофе.

Клим вышел им навстречу.

– Что случилось? – воскликнула Галя, но он сделал вид, что не расслышал ее вопроса.

– Папа, смотри, кто у меня есть! – закричала Китти, подсовывая ему новую игрушку.

– Да-да… Спасибо… – проговорил Клим, вряд ли понимая, о чем идет речь. И тут же раздраженно добавил: – Галя, раздень ее, она ведь вспотеет!

Он был сам на себя непохож.

– Кто была та дамочка? – спросила Галя.

– Ты о ком?

– Я встретила на лестнице женщину. Что она хотела?

Клим будто очнулся.

– Просто адресом ошиблась. – И поняв, что Галя не верит ему, тут же добавил: – Раз уж ты пришла, пойдем, напечатаем кое-что.

4.

В камине полыхали березовые поленья, и в комнате было жарко, как в аду, но Клим ничего не замечал.

– Портреты Троцкого и его соратников снимают со стен, а их книги изымают из библиотек, – диктовал он Гале. – Улицы Троцкого срочно переименовывают в улицы Маркса, Коминтерна и тому подобное. По стране прокатилась волна самоубийств; наиболее экзальтированные троцкисты перед смертью оставляют записки: «Контрреволюция победила. Прощайте, товарищи!» В газетах печатаются фельетоны, в которых самоубийц сравнивают с истеричными курсистками при царском режиме.