— Баб Даша, я не хочу кашу. Я хочу колбасу с сыром, — просочился в комнату тонкий капризный Лизин голосок. — Сделай мне бутерброд, как в прошлый раз. Только без хлеба. Снизу колбаса, а сверху сыр.

— Ага. Размечталась. Ты хоть понимаешь, что никакого режиму у тебя в питании нет? И вообще бутербродов таких не бывает, чтоб колбаса, а сверху сыр… Давай ешь кашу, и без разговоров! Зря я, что ли, ее для тебя варила?

Проводив дочь, Екатерина Васильевна тихо подсела к Насте, обняла, прижала голову внучки к плечу:

— Ничего, Насть. Не бойся. Раз решила рожать, значит, рожай. А подумать у тебя есть время?

— Есть, бабушка. Но я не буду думать.

— И все-таки, Насть, не спеши. Я не буду на тебя давить, но ты не спеши. Останься одна, подумай… А я сегодня к Даше уеду. Может, нам Лизавету с собой забрать?

— Нет, не надо. Пусть со мной будет.

— Ну и хорошо. Ну и ладно. А ты привыкай потихоньку — это теперь твоя квартира будет. Я завтра же начну документы оформлять. Мы поначалу хотели Дашину трехкомнатную на тебя переписать, а потом подумали — она ж родительская, там наши отец с матерью последние дни провели… И мы там свой век доживать будем. А на тебя завещание оформим, как и обещали. Как ты думаешь, Ира сильно обиделась? Мы ее вроде совсем обошли с квартирами-то.

— Я не знаю, бабушка. Я никогда не знаю, о чем она думает. Если исходить из ее канцелярского принципа правильности жизни, то да, должна обидеться.

— Эк ты сейчас о матери-то! Канцелярский принцип… Да она и сама ему не рада, Настюш, этому принципу. Хотела бы жить по-другому, да не умеет. Потому и живет одна со своей ледяной правильностью в обнимку. Теплота — она ж больше от неправильности идет… Если б мы с Дарьей тогда рожать ее не уговорили…

— Меня рожать? Она меня не хотела, да? — подняла Настя на бабушку глаза.

— Ой, да чего ты так вскинулась вдруг, Настасья? Будто тебя холодной водой окатили… Не придумывай себе трагедии, нормальная у тебя мать. И не обижайся на нее. Какая уж есть. Другой не будет.

— Да я не обижаюсь, бабушка. Совсем не обижаюсь. Я наоборот, очень ее люблю. Только мне порой кажется, что любовь моя… больная какая-то. Помнишь, как наша кошка Дуська, которая все ластилась к маме, а она ее кипятком обварила.

— Ну уж, нашла сравнение.

— Нет, правда! Мне всегда в детстве казалось, что мама по моему воспитанию кому-то экзамен сдать должна. Предъявить меня кому-то, как хорошо выполненное практическое задание. А потом в жизнь передать по акту, чтоб этот акт подписали, чтоб похвалили, чтоб вознаграждение выдали.

— Настасья! Не смей так о матери! Не суди. Не всем господь умение любить в дар дает. Это, между прочим, дорогое умение — сердцем любить. А раз не дано, то и спрашивать не надо, просто понимать надо. И ты свою мать пойми и не суди. Считай, что тебе этого умения за двоих перепало — за себя и за мать.

— Да ты не сердись, бабушка. Я все понимаю. И не обижаюсь.

— Вот так-то вот! А то смотри-ка, заприбеднялась… Сиротинушка нелюбимая. А мы с Дашей тебя что, не любим?

— Ну ба-а-а… Ну чего ты понеслась, ей-богу? Я ж не жалуюсь, — виновато проговорила Настя и прижалась щекой к ее плечу. — Просто иногда мама так посмотрит холодно, что в груди болью жмет… Я сразу слабая-слабая становлюсь. И плакать хочется, и жалеть себя хочется. Замыкаюсь внутри себя и молчу. Снаружи я одна, а внутри будто другая. А потом ничего, проходит. Обыкновенный синдром родительской недолюбленности.

— Эх ты, страдалица моя бестолковая… — грустно взъерошила внучкин белобрысый затылок Екатерина Васильевна. — Тебе одно, а ты все про свое! Видно, бабкину любовь материнской все равно не подменишь, как ни старайся.

— Прости меня, бабушка. Я тебя очень люблю. И бабушку Дашу тоже. Вы у меня самые лучшие на свете бабушки.

— Ладно, не подлизывайся. А Лизу и в самом деле к порядку приучать надо — Ира-то права, — строго проговорила Екатерина Васильевна. — Не позволяй ей из себя веревки вить. Построже, построже с ней, Настасья.

— Да как построже, баб?… Она только-только мать потеряла! Она же все время про нее спрашивает! И ждет… Представляешь? Ей Наталья сказала, что мама просто в другой город уехала.

— Надо ей сказать, Насть. Всю правду сказать.

— Я скажу. Потом, попозже. Пока не могу. Мне и самой все время кажется, что Катька вот-вот на пороге появится или позвонит хотя бы.

— Ну ладно, ладно, Насть. Опять плакать собралась, что ли? Хватит уже. Ничего, внучка, прорвемся, все переживем. Родишь, потом работать пойдешь, а мы с Дашей тут понянькаемся… Мы еще крепкие и тем более — в двух экземплярах исполненные! Все будет хорошо, вот увидишь. Где один ребенок есть, там и второй не помеха. Слушай… Я все спросить тебя хочу… — перешла она на заговорщицкий шепот, наклонившись к самому Настиному уху. — А куда этот твой Олег делся? Бросил тебя, что ли? Или сама выгнала?

— Он к жене вернулся, баб.

— А… Понятно. Ну и не жалей. Он и впрямь малохольный какой-то, Даша права. Хотя мне казалось, он тебя любил. Так смотрел на тебя всегда радостно, так улыбался! Прямо сиял, как начищенный самовар.

— Он меня любил, бабушка, ты права. Это я точно знаю. Только… Понимаешь, не смог он. Вроде как поставили перед голодным тарелку горячего супа, а ложку не дали. Вот он и ушел. Туда, где ложка есть.

— А суп? Суп там тоже есть?

— Есть, наверное. Только холодный… С голоду не умрешь, но и до конца не согреешься. Да ладно, баб. Бог с ним. Не мне его судить. Это его выбор.

— Скажешь ему про ребенка?

— Да бог с тобой, нет конечно! — торопливо махнула рукой Настя. — Пусть себе живет спокойно.

— Ну да, ну да… Ничего, сами справимся!

Заглянувшая в комнату Дарья Васильевна глянула на них сердито:

— Ну? И долго вы тут секретничать собираетесь? Катерина, нам же еще ехать, поздно уже!

— Все-все, иду! — отозвалась Екатерина Васильевна. — Сейчас я буду готова, Даш!

— Да знаю я твое «сейчас», старая копуша… — проворчала незлобиво Дарья Васильевна. — Я и Лизавету кашей накормить успела, и посуду перемыть, а ты сидишь тут, пригрелась.

— А Лиза где?

— На кухне, мультики смотрит. Ты ее и впрямь сегодня пораньше спать уложи, Настасья. Пусть не колобродит до ночи.

— Хорошо, баб Даш. Я уложу.

Посуетившись еще немного в немудреных сборах, ворча друг на друга и даже чуть переругиваясь, сестры наконец прощаясь, расцеловали Настю по очереди.

— Ну ладно, Настасья, оставайся нынче уж за хозяйку… — деловито проговорила Екатерина Васильевна, открыв дверь, и тут же чуть не всплакнула, губы задрожали предательски.

— Ладно, пошли! — потянула ее за собой уже шагнувшая на лестничную площадку Дарья Васильевна. — Можно подумать, тебя отсюда в дом скорби отправляют, а не к родной сестре на жительство. Ишь, скуксилась как.