<…> Выходило, что лучшие мысли и чувства должно таить в себе, охраняя их от пошлого сочувствия и грубого любопытства. <…> с отвращением и ужасом они <родители> убедили себя в извращенной природе мальчика и, быть может, искали только удобного случая убрать его с глаз подальше (гл. «Литература») [Ходасевич 1997а: 67–68].

Такая возможность появилась с открытием Царскосельского Лицея. В расширенной версии «второй главы», опубликованной в 1937 году, Ходасевич показал, как В. Л. Пушкин соглашается взять своего племянника в Петербург, чтобы попытаться зачислить его в Лицей. Отношения дяди и племянника проясняются в строках, пропущенных в опубликованных вариантах статей: две пушкинские тетушки собрали сотню рублей племяннику «на орехи» – чтобы он мог потратить деньги вне школы. «До Петербурга он этих ста рублей не довез. Василий Львович взял их у него взаймы – да и позабыл отдать» (гл. «Дядюшка-литератор») [Ходасевич 1997а: 69][116]. Дядюшка, который должен был помочь Пушкину поступить в Лицей, а потом и войти в литературный мир, на деле только мешал ему. Ходасевич использовал этот анекдот о потраченных деньгах, чтобы указать на взаимозависимость двух поэтов. В. Л. Пушкин – человек самопоглощенный, с большим самомнением, являвшийся, по словам Ходасевича, жертвой неразделенной любви к музам литературы («Литература»), едва ли годился на роль идеального дядюшки-ментора.

Описав в «Литературе» одиночество и чувство изоляции юного Пушкина, Ходасевич затем перескакивает через 1811–1817 годы и обращается непосредственно к «Молодости»: именно эта часть биографии оказалась написана и шла следом. К сожалению, хотя, возможно, это и не было важно, Ходасевич не опубликовал то, что должно было стать третьей главой – лицейскую часть[117]. Возможно, в этом разделе он предложил бы Пушкину в качестве поэтического наставника лучшего «дядюшку»: поэта, чью жизнь знал досконально, – Державина. Сцена экзамена 1815 года, когда Державин благословил Пушкина в качестве своего наследника в русской поэзии, всегда занимала важное место в любой пушкинской биографии. Ходасевич и сам драматизировал эту сцену в державинской биографии:

Лицеист небольшого роста, в синем мундире с красным воротником, стоя в двух шагах от Державина, начал свои стихи. Никто никогда не мог бы описать состояние души его. Когда дошел он до стиха, где упоминал имя Державина, голос его отроческий зазвенел, а сердце забилось с упоительным восторгом… <…> И Державин вдруг встал. На глазах его были слезы, руки его поднялись над кудрявою головою мальчика, он хотел обнять его – не успел: тот уже убежал, его не было. Под каким-то неведомым влиянием все молчали. Державин требовал Пушкина. Его искали, но не нашли [Ходасевич 1997а: 377–378][118].

Без раздела биографии, посвященного Лицею, мы не можем судить, как Ходасевич изменил бы эту интерпретацию в другом произведении. Он уже использовал воспоминания самого Пушкина (и следовательно, его точку зрения) для постановки сцены в «Державине», и то же самое сделал в черновом варианте лицейской главы[119]. Идентичные элементы, без сомнения, были включены и в следующий черновик; они присутствуют в короткой биографии, подготовленной для берлинского издания собрания сочинений Пушкина (1930-е годы)[120]. Однако в опубликованных главах пушкинской биографии Ходасевич подчеркивал роль, которую сыграл в жизни Пушкина не Державин, а царь («Молодость», часть I), и значимость 1817 года, момента окончания Лицея, а не 1815 года и поэтического ученичества. Связи между Державиным и Пушкиным были явно ослаблены в позднейшей биографии.

В лицейские годы Пушкин сильно переменился[121]. Он вырос, стал настоящим поэтом, научился любить своих друзей и женщин. В черновике лицейской главы Ходасевич подчеркивал именно эти моменты. Дружба:

Лицеисты образовали целый мирок, живший своими, особыми волнениями, событиями, злобами дня, и не диво, что отношения, здесь возникшие, порою не порывались до конца жизни. Любовь, навсегда связавшая Пушкина с двумя товарищами, поэтом бар. А. А. Дельвигом и И. И. Пущиным, впоследствии декабристом, может служить высочайшим образцом человеческой дружбы, но она объясняется не только личными качествами этих людей: тут не малую роль сыграли те «лицейские преданья», которые так дороги были Пушкину, что светом своим озаряли и других людей, гораздо менее достойных его любви [Ходасевич 1920–1939: 11].

Любовь:

Любовь к женщине, чувство, сыгравшее такую огромную роль не только в жизни и творчестве Пучкина, но и в самой его гибели, также проявилась впервые на лицейской скамье [Ходасевич 1920–1939: 13].

Поэзия:

Но мы, кажется, не ошибемся, сказав, что всего чаще мысль его обращалась к тому, чему впоследствии он отдал всего себя так полно и беззаветно: поэзии [Ходасевич 1920–1939: 13].

Лицей стал той семьей, которой Пушкину не хватало в детстве. Но в 1817 году Пушкин был готов к чему-то новому: «С лицеем роднило его многое, и он грустно расставался с товарищами. Но жажда новизны была в нем сильнее грусти» [Ходасевич 1920–1939: 15]. Так заканчивался в рукописи черновик лицейской части.

За время между 1811 и 1817 годами изменилась и страна[122], и Ходасевич изображает это через поведение царя. В 1817 году Александр Павлович посетил лицейский экзамен по-семейному, как член семьи – совершенно без той помпы и церемоний, которые были характерны для эпохи, названной Ходасевичем «предгрозовые дни 1811 года». На открытие Лицея император явился со всей семьей, как было принято на официальных приемах. Теперь, шесть лет спустя, Александр больше не нуждался во внешних атрибутах своего положения, чтобы почувствовать себя императором. Он укрепился в своем положении и мог появиться в более «обыденном» обличии. В течение этих шести лет он не слишком интересовался делами Лицея; в рукописи Ходасевича особенно отмечалось необратимое воздействие, которое оказал на лицеистов период безначалия, последовавший за смертью первого директора и продлившийся до назначения нового.

Своеобразный быт лицеистов сложился уже окончательно. Его отличительной чертой было то, что воспитанники не могли покидать Царского Села, в пределах которого пользовались зато почти безграничной свободой. Они не исправно посещали лекции, заводили любовные приключения, дружили с жившими по близости гусарами, устраивали пирушки даже в самом Лицее и весьма мало считались со своим начальством [Ходасевич 1920–1939: 10–11].

Таким образом, мы видим, что лицеисты, оторванные от семей и запертые в Царском Селе, тем не менее пользовались «безграничной» личной свободой, которая плохо сочеталась с идеей подготовки к государственной службе. И сам царь, их высший начальник, появлялся в Лицее только по случаю официальных торжеств.

В главе «Молодость» Ходасевич изображает царя с помощью ряда эпитетов и описательных выражений, многие из которых противопоставляли его нынешний образ