На улице шел дождь, поэтому Герман съел «тошнотик», вернувшись в машину. Его сразу стала мучить изжога и отрыжка, хотя в сам момент поглощения «тошнотика» ему казалось, что ничего вкуснее на свете нет и быть не может. Когда Изольда вышла из ресторана и забралась в «Мерседес», ее пуговичный носик учуял запах шаурмы, и она опять устроила скандал.

– Вся машина провоняла!

– Извините, Изольда Аркадьевна, мне тоже время от времени нужно есть.

– Ешь после работы, в свободное время. – И она нервно закурила сигаретку с ментолом, чтобы отбить гадкий запах.

– Хорошо, учту. Извините.

На сей раз обошлось без угроз. Когда приехали домой, Изольда лишь бросила на прощанье: «Машину проветри!» – и ушла. Герман проветрил машину, обработал салон освежителем с запахом лаванды. Но это была не последняя поездка с Изольдой. И не самая знаменательная.

Однажды Изольда вызвала машину к подъезду особняка и потребовала отвезти ее в «Славянский базар». Герман отвез, высадил у входа, запарковался на стоянке и стал ждать. Часа через два с половиной на стоянке появилась целая группа: Изольда, Лёнчик и несколько смуглых, бородатых, кое-кто в барашковых шапках. Чеченцы. И в этой группе, как показалось Герману, вышедшему из машины, чтобы открыть дверь Изольде, мелькнула реденькая рыжеватая бородка…

Больше Герману ничего не удалось разглядеть. Изольда и Лёнчик попрощались, отделились от основной группы и направились к «Мерседесу». Остальные сомкнулись, хозяина бородки – он был ростом ниже других – уже совсем не было видно, они свернули куда-то в сторону, наверно, туда, где были запаркованы их машины.

Герману хотелось нагнать их и проверить, но тут Изольда рявкнула ему:

– Ну? Что стоишь столбом? Открывай!

Герман открыл ей дверцу.

– Подвезете меня, Изольда Аркадьевна? – спросил Лёнчик, всунув голову в салон.

– У тебя что, своей машины нет? – нелюбезно откликнулась Изольда. – Ты ж сюда на машине приехал!

– Я выпил…

– Ладно, садись. На переднее.

Лёнчик покорно забрался на непрестижное переднее сиденье рядом с Германом, тотчас же вынул мобильный и позвонил, чтобы его машину отогнали по такому-то адресу. А Герман, выруливая со стоянки, осмелился обратиться к Изольде:

– Кто это с вами был, Изольда Аркадьевна? Рыжеватый такой? С бородкой?

– Что ты себе позволяешь? – возмутилась Изольда. – Да кто ты такой, чтоб меня допрашивать?

– Извините, я просто увидел знакомое лицо.

Мимо них проплыл огромный черный внедорожник, тоже выехавший со стоянки у ресторана. Герман вытянул шею, но сквозь тонированные стекла ничего нельзя было разглядеть.

– Ты их не знаешь, – снисходительно заметила Изольда, вдруг смягчившись. – Это бизнесмены, откуда тебе их знать?

– Это чеченцы, – не сдавался Герман. – Я был в Чечне, многих знаю.

– По-моему, там не было ни одного рыжего, – вмешался Лёнчик, уже закончивший свой разговор. – По-моему, они все черные.

– Он не рыжий. Рыжеватый, – уточнил Герман. – Среди чеченцев таких много. Салман Радуев – рыжий.

– Салмана Радуева там не было, успокойся, – оборвала его вновь потерявшая терпение Изольда. – Ты на дорогу смотри.

Герман замолчал. Он видел то лицо секунду, не больше, но ему показалось, что он узнал эту жиденькую бороденку. Борода, конечно, не примета: сегодня длиннее, завтра короче, но он узнал и геббельсовский скошенный подбородок, и полуоткрытый рот…

Ему давно уже было известно, что у Голощапова есть связи в Чечне, что он наживался на фальшивых авизо. Но неужели он связан с Вахаевым? Мысль о Вахаеве точила Германа, спать не давала по ночам. Выходило, что он пообещал и не сделал. Маленький Азамат вот уже скоро три года как в могиле, а его убийца ходит по белу свету и неплохо себя чувствует.

В Москве Герману порекомендовали женщину-психиатра, помогавшую снимать посттравматический синдром многим ветеранам войны в Афгане и Чечне. Эта женщина – ее звали Софья Михайловна Ямпольская – очень ему понравилась. Она внимательно и участливо слушала, не перебивала, не подсказывала, не пыталась упростить и спрямить его рассказ, наоборот, когда Герман запинался и умолкал, говорила:

– Вы должны рассказать сами, тогда вам легче станет.

Ему и впрямь стало легче после разговора с ней.

– Вы ни в чем не виноваты, – сказала ему Софья Михайловна, выслушав рассказ об Азамате. – В преступлении виноват только тот, кто его совершил.

– Я его спровоцировал…

– Нет. Убивать или не убивать маленького мальчика – это не дилемма. Можете не сомневаться: этот ваш Вахаев прекрасно отличает добро от зла. И сознательно выбирает зло. Вы не могли этого ни предвидеть, ни предотвратить. Вам будет легче, если он умрет? Он умрет, – уверенно предрекла Софья Михайловна. – Или вам надо непременно убить его своими руками?

– Я же обещал, – виновато признался Герман. – Не им, самому себе.

– Это не в вашей власти. Конечно, хорошо бы привлечь его к суду по закону… – Софья Михайловна улыбнулась каким-то своим мыслям. – У меня муж адвокат, он многое мог бы рассказать по этому поводу. Но причинно-следственные связи работают и вне юридического поля. И об этом мой муж тоже мог бы много чего сказать. Вам еще долго будет сниться этот мальчик, Герман Густавович, но постарайтесь взглянуть на дело в положительном свете. Мучиться угрызениями совести – это счастье. Да, да, не смотрите на меня так. Это значит, что вы живы. Многие ваши товарищи этим похвастать не могут. Я говорю не об убитых, о живых. Они спиваются до белой горячки, режут вены, наносят себе страшные увечья… Как вы думаете, зачем? Чтобы почувствовать себя живыми. Я не стану выписывать вам никаких лекарств. И гипнозом вас лечить не буду, вы не гипнобельны.

– Откуда вы знаете? – заинтересовался Герман.

– Попробовала – не получилось.

– Да-а? – Герману, как Алисе в Стране чудес, все казалось чудесатее и чудесатее. – А я думал, для этого надо в глаза смотреть… или на что-то вращающееся или блестящее…

– Можно и без вращающегося и блестящего. В глаза я вам смотрю и вижу: вам это не нужно. Вы сильный человек, вы справитесь. Будет тяжело – приходите, еще поговорим.

Герману полегчало после разговора с ней, но он еще несколько раз записывался на прием. Просто поговорить. Она была похожа на добрую бабушку. Не на чью-то конкретную бабушку, а на общее представление о том, как должна выглядеть добрая бабушка. Но беседуя с ней, Герман видел: ее ничем нельзя смутить. Никаким ужасом, кровью, грязью. Ей все можно рассказать.

И он рассказывал. О городе Грозном, где хоронили по полтора ведра кровавого месива вместо человека, о погибших товарищах, о лейтенанте с отстреленными пальцами, об американской переводчице, замученной чеченцами до полусмерти, но все-таки вступающейся за их права, о Нурии Асылмуратовой и о генерале, отказавшем ей в пенсии… Ни за что на свете он не смог бы рассказать об этом родителям. А с Софьей Михайловной говорил, и ему становилось легче.