– Ну а я водочки выпью перед обедом. С твоего позволения, – иронически добавил Голощапов и нажал на кнопку электрического звонка. – Черт, жрать уже охота! Полдня проездили!

На звонок явилась немолодая горничная в темно-синем форменном платье, фартучке и наколке с подносом в руках. На подносе стояла запотевшая рюмка водки – Герман уже знал, что эти большие стеклянные фужеры, с гладкими стенками без резьбы, держат специально для хозяина в холодильнике, чтоб запотевали, – графинчик водки и тарелка с закуской.

Закусывать Голощапов любил нарезанной тонко, как папиросная бумага, ветчиной или бужениной, на которую щедро накладывал хрену, мелко нашинкованного луку и чесноку, и, свернув трубочкой, прямо пальцами отправлял в рот. После этого от него шел такой выхлоп, что впору было объявлять газовую тревогу, но приходилось терпеть.

Голощапов одним духом махнул сто пятьдесят граммов водки, крякнул, закусил бужениной с хреном и откинулся на спинку кресла.

– Что ты там базлал насчет работы вбелую?

– Ну, о ювелирке я уже сказал. Можно здорово погореть. Теперь зарплата. Мы все получаем в конвертах. Пора переходить на белую зарплату…

– Вот еще! – возмущенно фыркнул Голощапов. – Налоги платить? Вот они у меня получат! – И он показал Герману здоровенный кукиш. – Они меня больше дурили, чем я их.

– Ну, как хотите. Мое дело предложить, ваше дело отказаться. – Герман встал. – Разрешите, я пойду, Аркадий Ильич?

– Погоди, погоди. Вот торопыга… Объясни мне, старому дураку: на кой ляд мне платить налоги?

– Это только кажется, что вы экономите, не платя налоги. На самом деле вы тратите на взятки, на подкуп гораздо больше. Да и времена меняются. Это может стать опасным.

Совсем еще недавно, в советскую эпоху, Голощапов мечтал работать в открытую. Но не смог, натура не позволяла.

Герман говорил, а сам понимал: все без толку. Такая уж сформировалась психология в деловой среде. Не платить налоги. Не отдавать долги. Не возвращать кредиты. Поэтому многим бизнесменам приходилось заводить собственный банк: уж у себя-то самого воровать не будешь. Тупик. Выхода Герман не видел.

– Ты мне лучше скажи, что мне сейчас делать? – прервал его размышления Голощапов.

– Сейчас? – встрепенулся Герман. – Сейчас советую набрать рублевых кредитов, а все активы перевести в доллары. Курс не продержится и года.

– И откуда ты все это знаешь? Я твое дело смотрел, ты ж на мехмате учился?

– Это неважно, где я учился. Нас учили думать.

– Ладно, подумаем. Ты мне вот что скажи… – Голощапов помолчал. – Допустим, я тебе денег дам на белую фирму…

– У вас есть Фраерман, – перебил его Герман. – Я с Леонидом Яковлевичем конкурировать не буду.

– Лёнчик? – изумился Голощапов. – Да Лёнчик – это ж камса, ему что прикажут, то он и сделает. За Лёнчика ты не волнуйся.

Герман знал, что камсой, мелкой рыбешкой, советские партийные бонзы презрительно называли свою «кузницу кадров» – комсомол. Он и сам в свое время был комсомольцем, правда, положенного срока не отбыл: комсомол кончился раньше. Его поражало, что Голощапов так нерасчетливо и недальновидно унижает Фраермана прямо в лицо. Герман не сомневался, что когда-нибудь Голощапову это отольется, но вслух ничего не сказал. Человек взрослый, сам должен понимать.

– Тьфу ты, мысль перебил, – Голощапов плюнул с досады. – Давай мы Лёнчику оставим ювелирку, а ты… попробуй покрутись вбелую. А я на тебя погляжу. С Лёнчиком пересекаться не будешь, под мое слово.

– То есть вы хотите сделать меня зиц-председателем Фунтом, Аркадий Ильич? Нет, это не по мне. Я не могу сесть в тюрьму, мне надо родителей из Казахстана перевезти. У них, кроме меня, никого нет.

– Да в какую, к матери, тюрьму? Ты слушай, я дело говорю. Будешь рулить фирмой, раз уж ты такой умный. Только не все сразу. Каждый шаг обмозговывай со мной. Обманешь – убью. Но ты не обманешь, я знаю. Стариков твоих сюда перетащим, дерьмо вопрос. Только ты… вот что…

Герман напрягся. Он с самого начала почувствовал подвох, знал, что будет какое-то «но», хотя и не представлял, в чем оно может заключаться. Голощапов между тем прокашлялся, преодолел столь несвойственное ему смущение, хлопнул еще рюмку водки, закусил и продолжил свою речь:

– Ты… присмотрись к моей Зольке.

Герман умел владеть собой, но тут невольно вздрогнул. Голощапов заметил это его движение и криво усмехнулся.

– Знаю, неказиста. Вся в меня. И нравная. Но… с лица ж воду не пить. Стерпится – слюбится. А что нравная, тоже понять можно: век в девках сидит. Вот замуж выйдет, нарожает мне внучат и успокоится.

– Простите, Аркадий Ильич, а сама Изольда Аркадьевна знает о ваших планах?

– Нет, но я с ней поговорю, – пообещал Голощапов. – Мне, главное, с тобой перетереть, а там уж я с ней потолкую и… засылай сватов. Ну что ты на меня уставился? Ты ж своих стариков любишь? Ну а я доньку свою люблю. Уж какая есть.

– Позвольте мне подумать, Аркадий Ильич.

– Ну, думай, думай. – Взгляд Голощапова стал тяжелым, недобрым. – Только недолго.

Дочь Голощапова принадлежала к той породе женщин, о которых в анекдоте говорится: «Мне столько не выпить». Герману пришлось еще тяжелее, он совсем не пил.

И лицом, и телосложением Изольда Голощапова пошла в отца: борцовская фигура без шеи, без талии, малый рост, немалый вес. Как и у отца, у нее была выраженная прогения – так называемый бульдожий прикус, отчего тяжелая нижняя челюсть выдавалась вперед. Когда Изольда была маленькой, никто в СССР еще не носил скобок на зубах. Ей сделали операцию по исправлению прикуса, когда она уже стала взрослой, но это не слишком помогло, все равно казалось, что она держит под языком булыжник.

Еще хуже обстояло дело с характером. Изольда выросла с целым ворохом неизжитых подростковых комплексов. Герман потом не раз думал, что будь Изольда при своих внешних данных нормальной женщиной – доброй, отзывчивой, жалостливой, – он бы в конце концов привык, может, даже привязался бы к ней. Но Изольда, зацикленная на своей неудачной внешности, ненавидела себя, а вместе с собой и весь белый свет.

И этой женщине, словно в насмешку, дали имя белокурой героини средневекового рыцарского романа, олицетворяющей красоту! Но отец любил ее, жалел, называл Зулей. Ради нее больше не женился, остался бобылем, чтобы у Изольды не было мачехи, хотя его жена, мать Изольды, умерла от какой-то женской болезни, когда дочери было всего три года.

Изольда росла замкнутой и нелюдимой. В детстве у нее еще были фантазии и надежды, что когда-нибудь вопреки всему она вырастет высокой и стройной красавицей. Она привыкла подолгу стоять перед зеркалом, рассматривала себя, изучала, расчесывала любимую болячку. Потом поняла, что ей ничего не светит.

Она пыталась сидеть на диетах, еще в советские времена доставала через знакомых отца какие-то «очковые», «японские» и другие экзотические рекомендации по правильному питанию, подсчитывала калории. Все было без толку. У нее развился нервный голод. Только поела, только пища «проскочила», уже опять есть хочется. От голода у Изольды начиналась мигрень, она места себе не находила, злилась, готова была броситься на кого угодно. Очень скоро сдавалась, проклинала очередную диету и снова начинала объедаться.