В противоположность лидерам «демократической контрреволюции», работавшим в составе Уфимской Директории, Комитете Членов Учредительного Собрания, Временного правительства автономной Сибири и Временного Сибирского правительства, отрицавшим любую форму единоличного правления как «реакционную», Верховный Правитель России адмирал Колчак утверждал, что в условиях войны принцип единоначалия неизбежен: «Меня называют диктатором. Пусть так. Я не боюсь этого слова… Как Сенат Древнего Рима в тяжкие минуты государства назначал диктатора, так Совет Министров Российского государства в тягчайшую минуту нашей государственной жизни… назначил меня Верховным Правителем». Многие из «общественных структур», поддерживавших Белое движение в 1919 г., исходили из того, что лучшей формой правления для эффективной борьбы с советской властью, опиравшейся, как считалось, на жесткий аппарат командования и подавления, может быть только военная диктатура, что ради скорой «победы над большевизмом» можно «поступиться принципами» и признать приоритет (хотя бы временный) военно-бюрократических моделей над общественно-представительными. Лидер ВНЦ Федоров так определил эту, типичную для данного периода истории Белого движения, позицию: «Для установления государственности в России нужна прежде всего военная сила… эта военная сила является не только силой, которая должна сломить большевизм, но которая должна окончательно успокоить страну. При создавшейся обстановке власть должна быть тесно связана с военной силой и должна находиться в руках одного лица, стоящего во главе этой силы. Создать власть путем теоретических построений сейчас нельзя. Вот почему мы относимся отрицательно ко всяким проектам организации Директории, к проектам организации власти путем созыва разных государственных совещаний… Задача диктатуры заключается в том, чтобы успокоить страну и довести ее до той постоянной общероссийской власти, которая должна быть создана Народным Собранием, вполне выражающим волю народа. Задача временной власти, обладающей чрезвычайными полномочиями, заключается в том, чтобы довести страну до такого положения, при котором созыв такого Народного Собрания стал бы действительно возможным». Сподвижник Федорова по Национальному Центру Астров так осмысливал роль «диктатора»: «Когда стихийный процесс революции разрушил государственные скрепы, когда овладеть революцией могла только личность или течение, возникшее из самой стихии революции. Мы же старались создать диктатуру из сил вне революционной стихии. В этих условиях и диктатура и демократические формы, которые так отстаивали социалисты – не привели бы к желанным результатам» (11).

На практике принцип военной диктатуры осуществлялся не везде и не в полной мере. Даже назначение адмирала Колчака Верховным Правителем России прошло с санкции Совета министров. В казачьих областях парламенты, войсковые круги и рады ограничивали власть своих атаманов. Это особенно проявилось на Кубани и привело в ноябре 1919 г. к «кубанскому действу», своеобразному «мини-перевороту», после чего наиболее радикальная часть депутатов была арестована, а краевая конституция была изменена в сторону усиления власти атамана и правительства. Недостаточно полно принцип единоличного правления выражался и на Северном, и на Северо-Западном фронтах.

В 1919 г. достаточно прочно утвердилось также мнение о том, что единоличная диктатура станет предпосылкой восстановления монархии. По существу за будущую Российскую Федеративную Демократическую Республику в среде Белого (не антибольшевистского) движения продолжала выступать лишь часть депутатов

Кубанской Рады, для которых гораздо важнее был именно второй (федерация) элемент формулы. Говорить о восстановлении монархии уже не считалось «зазорным». Дискуссии могли идти лишь о характере монархического строя. Показательно, что даже журнал сибирских областников «Сибирские записки» публиковал статьи, обосновывающие идею неизбежного установления в России «буржуазной монархии»: «Грядет монархия, не прежняя крепостнически-земледельческая, не пуришкевическая, но европейски-буржуазная… с тем же историческим девизом «обогащайтесь», что при Луи Филиппе. Дворянство как влиятельная сила безвозвратно рассыпалось и его не собрать вновь… никакими заклинаниями. В то же время наше третье сословие расширилось за время войны и революции до огромных размеров… Теперь нужен добрый буржуазный царь (отнюдь не дворянский!) не Бурбон, но Орлеан». «Почему все же Царь? Потому что во всей наготе и с режущей реальностью предстала наша культурная нищета, убожество раздавленных деспотизмом слабых еще ростков духовной, гражданской, технической культуры… когда для восстановления оторванных клочьев великой страны не оказывается других средств, кроме старых, ржавых приемов… и под старыми, восточно-западными символами, не потерявшими доселе некоторой гипнотизирующей власти, в особенности над крестьянскими массами».

Еще более развернутое обоснование неизбежности монархии было дано в официально изданной в июле 1919 г. в Ростове-на-Дону брошюре «О гражданском долге в демократии». Ее автор – заслуженный профессор административного и государственного права, сенатор В.Ф. Дерюжинский (участник Юридического Совещания в 1917 г.). Она отмечала закономерность восстановления монархической формы правления, но с учетом тех перемен, которые произошли в стране. «В отношении будущего России я твердо убежден, что обеспечения его нельзя искать ни в создании республиканского строя, ни в восстановлении абсолютной монархии. Самодержавие, своевременно создав Великую Россию, давно выполнило свое историческое призвание. Удержавшись искусственно слишком долго, оно явилось фактором постепенного ослабления России. Обветшавшая государственная форма не мирилась с запросами и потребностями естественного роста народного. Бюрократическое чиновничье самодержавие… задерживало своевременное разумное удовлетворение выдвигаемых жизнью новых потребностей и оставляло неразрешенными многие жгучие вопросы… Что же касается республиканского строя, то до него не созрели даже наши общественные верхи: и до революции, а особенно в течение ее, они обнаружили крайнюю неподготовленность к тому, чтобы разбираться в сложных положениях, и потонули в потоке громких фраз и бесконечных словопрений. А что сказать о народных массах, о степени их политического развития при царящей в их среде безграмотности?

Какою же должна быть Россия для того, чтобы она могла не только возродиться, но и сделаться государством сильным, свободно развивающимся ко благу населяющих его народов и способным занять согласное с достоинством его положение в сонме великих свободных демократических держав? Таким государством Россия может стать, в современных условиях, только как монархия парламентарная с прямым признанием народного суверенитета, в обстановке демократического правления, возглавляемого монархом как выразителем единства государства и действующего с ответственными перед народным представительством носителями власти».

Дерюжинский, как и большинство белых государствоведов, в 1919 г. отрицал необходимость федерации, отстаивая принцип унитарной монархии парламентарного («английского») типа: «Россия будущего не может и не должна быть государством федеративным. Начало федерации ведет ко благу тогда, когда оно является началом, объединяющим государства, которые жили самостоятельной жизнью и по условиям своего развития приведены к сознанию необходимости сплотиться в единый союз… Применение же начала федерации к государству единому, каким явилась Россия в результате векового развития, знаменовало бы собой распадение его, разложение на составные части, неизбежно ведущее к его обессилению, ослаблению».