Несмотря на то что пациент хотел, чтобы анализ затрагивал проблемы, которые его беспокоили, например касающиеся его гениталий, ему было легче превращать этот опыт в чахлую шутку, что позволяло ему проецировать страдание и приходить в возбуждение от того, какой он умный. При этом он страшился, что его подловят, и боялся унижения и жестокости. Однако он не мог устоять перед соблазном освободиться от ощущений нужды и зависимости, несмотря на то что опыт вновь и вновь показывал ему, что такое разыгрывание заканчивается катастрофой.

Разграничение, которое пациент проводил между немецкой армией и СС, репрезентировало для него различие между двумя частями его личности. Часть, связанная с СС, основывалась на всемогущей мании величия и функционировала, проецируя и заключая нуждающуюся самость в аналитика, а затем жестоко высмеивая и терзая и пациента, и меня. Он находился во власти нарциссической организации, чья жестокость и безжалостность в какой-то мере контейнировалась более реалистичной частью, которая умела функционировать более разумно и логично.

Самодеструктивность, без труда распознаваемая как в анализе, так и в повседневной жизни пациента, была от него скрыта посредством маскировки и идеализации. Он не мог игнорировать либидинозную, нуждающуюся свою сторону и знал, насколько ужасно быть маленьким, потерянным мальчиком, чувствующим себя мокрым и униженным зависимостью от своих объектов. Поскольку он не мог избавиться от этих чувств полностью, он вынужден был установить перверсивную связь, в которой нуждающийся ребенок соглашался на унижение. Лишь изредка эта его часть была способна напрямую протестовать против фрустрации, которую он был вынужден терпеть. Когда он находился в контакте со своими нуждами и был способен протестовать, то чувствовал себя агрессивным, но не перверсивным – скорее, немецкой армией, чем СС, – но этот протест оказывался еще опаснее, поскольку нарциссическая структура тогда проецировалась в аналитика и пациент полагал, что к нему будут относиться жестоко, без понимания. Протест означал бы признание своей отдельности и противостояние патологической организации, что он боялся делать.

Когда, как это часто бывало, у меня не получалось находиться с ним в контакте, достаточном для возникновения у него чувства, что его понимают, пациент особенно легко втягивался в сговор с нарциссической организацией. В частности, это случалось, когда я не мог удержаться и реагировал на его остроумные и смешные реплики, а для него это, полагаю, означало, что я предаю его истинные нужды и вступаю извращенным образом в сговор, удовлетворяя свой нарциссизм. Но даже если мне удавалось избежать этого, он чувствовал, что это стоит мне большого труда, и думал, что я прилагаю колоссальные усилия, чтобы не смеяться его шуткам. Он ожидал жестокости, как от женщины-осы, и эта жестокость, похоже, соотносилась со страхом перверсии и похоти. Он считал свои объекты поврежденными, как виолончель его матери, или смятыми, как тележка в его сновидении. Его часть, более связанная с неперверсивным протестом, слишком боялась открытого конфликта и вместо этого прибегала к сговору с жестокой частью, тайно портящей и обесценивающей аналитическую работу.

Одна из особенностей, которую я хочу подчеркнуть, заключается в том, что у пациента было некоторое понимание описываемых мною механизмов. Он знал, что высокомерное обесценивание того, чем он на самом деле восторгается, обескровливает его развитие, и, похоже, знал, что позволяет этому происходить. В его сновидениях больного мальчика убеждали, чтобы он разрешил пытки над собой, и на сеансах он знал, что может протестовать и просить моей помощи, когда чувствует, что творится нечто слишком жестокое. Время от времени он видел, что возможна конструктивная работа, и присутствовало общее ощущение ценности анализа. Тем не менее он не мог удержаться от атак на анализ и получения мазохистского удовлетворения от возбуждающих попыток деструкции.

Как конструктивные элементы прикрепляются к нарциссической части самости, так и перверсивные элементы могут размещаться в либидинозной части личности. Полагаю, эта ситуация возникает, когда расщепление разрушается и хорошее не отделяется должным образом от плохого. В главе 3 я описал, как разрушение расщепления приводит к состояниям спутанности, подобным тем, которые описали Розенфельд (Rosenfeld, 1950) и Кляйн (Klein, 1957). Если такие состояния спутанности не могут разрешаться дальнейшей идеализацией и расщеплением, происходит фрагментация, и фрагменты искусственным образом перемонтируются, образуя патологическую организацию личности. Деструктивные элементы самости, связанные с деструктивными объектами, персонифицируются и проецируются в объекты, которые затем организуются лидером в нарциссическую банду. Тогда зависимая, нуждающаяся часть самости оказывается скованной этой бандой и не в состоянии уже сбежать или изменить ситуацию. Именно так пациент представляет положение дел, иногда сознательно, иногда же оно проявляется как интерпретация ситуации в бессознательной фантазии.

Полагаю, что можно увидеть, что такой тип отношения между жертвой и преследователем на самом деле является результатом не расщепления, а искусственного и изобретательного расчленения (partition) на хорошее и плохое. При ближайшем рассмотрении множество хороших элементов можно различить в нарциссической организации, которая действительно пытается оградить ребенка и заботиться о нем, но не способна совладать с жестокостью. И вероятно, более важно, что перверсивные элементы можно обнаружить в нуждающейся, зависимой самости, которая часто запрашивает и принимает перверсивную охрану и эксплуатацию, несмотря на понимание происходящего.

Нормальное расщепление можно считать расколом по естественным линиям материала, которое возникает, например, когда кусок мрамора или гранита расщепляется при ударе молотком. Тогда патологическая конгломерация описываемого мною типа представляет собой более искусственное деление, как при нарезании куска салями. Хорошие и плохие части самости, подобно частицам мяса и жира в салями, можно обнаружить с обеих сторон, и они как бы приклеены друг к другу. Клей, который скрепляет вместе элементы патологической организации, – это перверсия, и из-за того удовлетворения, которое она приносит как жертве, так и преступнику, от нее очень трудно отказаться.

Представленный далее материал демонстрирует, как патологическая организация может функционировать в качестве защиты от спутанности. Пациент регулярно приносил с собой ежедневную газету, и однажды при обсуждении описал ритуал, который происходил каждый четверг, когда он покупал газету, а затем относил белье в прачечную.

Затем он описал сон, в котором он занимал маленькую темную комнату в летнем домике вместе со своей матерью и другими людьми, которые, вероятно, тоже были с матерями. Там было темно и мрачно, и он хотел найти выход. Выбравшись наружу, он увидел множество русских солдат и объяснил, что это не оккупационные войска, поскольку их пригласило правительство, что каким-то образом было связано с вторжением русских в Болгарию. Затем он увидел британских солдат, но подумал, что выглядят они довольно неорганизованно, – они гуляли и болтали вместо того, чтобы маршировать.

Ассоциации привели его ко