Наше время пока тянулось.

Пунш в хрустальных бокалах, толкотня, танцы возле музыкантов, неспешные, а иногда и бурные разговоры, колкости и лица, лица, лица… Как-то я читала, что, прежде, девицы и юноши благородных кровей тратили годы на то, чтобы изучить генеалогические ветви крупных родов, разобраться в хитросплетениях родственных связей, гербов и девизов, внешних особенностей, чтобы потом, на подобных балах, не ударить в грязь лицом. Что ж, это было весьма правильно.

Интересно, какой девиз у Кингсмана?

«Оставайся мрачным», наверное.

Размеренность действий, разговоров и реверансов меня успокоили, и я уж было решила, что осталось только пережить встречу с королем, и все будет в шоколаде, как Эльвин вздохнул.

— Мои родители.

Моментально спрятала за спину булочку, которую держала в этот момент в руке, и повернулась с широкой улыбкой к подходящим к нам взрослым ярам.

Эльвин оказался похож на маму. Только он был даже с более мягкими чертами лица, чем сама яра Томас. Та выглядела надменной… пока не расплылась в улыбке, увидев нас.

Именно нас.

Не только Эльвина.

Я уже с некоторым недоумением перевела взгляд на высокого и чуть пухлого яра с усами, который смотрел на меня едва ли не счастливо.

Сглотнула.

И постаралась не пятится.

— Милый! — счастливая мать семейства порывисто взяла сына за руку, — Наконец-то мы познакомимся с ярой Тимсон!

Наконец-то? Она так это сказала… что мне стало совсем страшно.

Потому что там была не неприязнь.

Не напряженное ожидание, что какая-то приблудная девка в фамильных драгоценностях вдруг поработит их сына.

И не холодное презрение к не-модной, не-чешуйчатой и не-родовитой подружке, которой никогда — благодаря ее усилиям — не стать невестой.

Там была искренняя радость и неимоверное желание понравится мне. Не наоборот. И от этого всего меня затошнило. Потому что я осознала, что мы обманываем совершенно замечательных людей, которые, по каким-то им только ведомым причинам, жаждут увидеть Эльвина женатым. А меня считают вполне подходящей для этой роли.

— Ничего не хочешь мне сказать? — прошипела другу, улучив секунду.

— Нет, — буркнул в ответ, но явно понял, что я имею в виду.

Разговор вполне клеился — я не могла не поддаться обаянию ближайших родственников моего друга — но заставлял все больше стыдится происходящего. Так что когда к нам подошел яр Кингсман, отлучавшийся ненадолго, вежливо со всеми раскланялся, а потом шепнул, что меня желает видеть король, я почувствовала даже облегчение.

Его Величеству хотя бы не придется врать.

Надеюсь…

Несмотря на все эмоциональные перипетии, эти двое — больше-не буду-с тобой-разговаривать Кингсман и лучше-тебе-не знать-подробностей Томас были, пожалуй, единственными драконами, в обществе которых я чувствовала себя в безопасности. И готова была отправиться к королю Азерберта.

О главе государства наслышана я была немало. Начиная с того, что он суров, но справедлив, а деяния его — суть величие и прогрессивный рост.

Это от наставников.

Заканчивая тем, что весьма противоречив и непредсказуем. А в королевской — и довольно обширной — семье скандалы и дележ имущества перемежаются с военными подвигами и выгодными династическими браками.

Это уже от яров и из газет.

Меня радовало, что местное общество не страдало уже от тирании и деспотизма одного существа — что так часто случалось в истории — и имело возможность высказать собственное мнение. Но я также понимала, что король оставался все еще самой сильной политической фигурой, прямое повеление которого было обязательно для исполнения. И то, что он позвал не просто так, явно после разговора с яром Лондоном, напрягло.

Успел что-то про меня узнать и пожелал сделать собственные выводы… Хорошо если полезные для меня.

Мы обогнули по широкой дуге танцующих, провалились в неприметный боковой коридор, пересекли пару холлов, поднялись на следующий этаж и были допущены в небольшую комнату, напоминающую роскошный кабинет — причем Эльвину было наказано ждать снаружи.

А я… Я не сразу вспомнила, что надо присесть в реверансе.

Король оказался… горяч.

На дурного качества портрете, что висел в доме для попаданцев, был нарисован чуть одутловатый и высокомерный джентельмен неопределенного возраста с гладким лицом, зализанными волосами и большим носом. Но только сейчас до меня дошло, что то был художественный стиль, и картина имела лишь отдаленное сходство с хищным и очень привлекательным оригиналом, чьи длинные волосы небрежно перехвачены лентой, борода сурово топорщилась, а плечи явно превышали среднестатистические.

Два метра властности и ярости.

Это ему пятьдесят? М-мм…А можно мне тоже такое наливать, что он пьет?

— Что-то не так? — насмешливо уточнил Его Величество Симон Хардман Третий.

— Вы хорошо сохранились…

Двойное шипение и недоуменно вскинутые густые королевские брови подсказали мне, что все мои попытки и намерения стать приличной заканчиваются пока что провалом.

Зато скорости реакции можно позавидовать. Я же не продолжила эту тему, уточнив, так ли хорош наследник? Которому, к слову, двадцать пять… А ведь мне в детстве часто про Золушку читали.

Ирочка — кремень. Драконы… да ну их. Хм, а второе шипение от кого? Ого, я и не заметила слегка разъяренного яра Лондона рядом с сиянием короля. Быстренько отдала ему честь и смущенно улыбнулась правителю всея Азерберта.

— Простите. Я очень нервничаю — не каждый раз встречаешься с таким кра… королем.

Тихое шипение справа показало, что я все-таки двигаюсь к светлому приличному будущему. Один всего драконище возмутился, да и тот, у кого в тренде было на все ругаться.

— Значит, мири Джонс… — осмотрел меня Хардман с ног до головы, — Попаданка, которая поставила на хвост все Управление.

Я коротко глянула на коммандера и увидела, что тут чуть кивнул. Понятно, врать нельзя.

— Я не специально… — вздохнула.

— Верю, — отозвался король, — Теперь точно верю.

Ого, тут видимо дебаты были.

— И как вам, мири Джонс, работается с вашими способностями в Управлении?

— Роскошно! — отозвалась я моментально. Сразу показывая — обожаю свою работу.

— Довольны ли вы своей попаданской участью?

Ох, сказку «Морозко» мне читали не реже «Золушки».

— Очень довольна! — улыбнулась во все тридцать два. — Прям ничего не хочу менять!