Чурин с матросами бегал по палубе, опускал и сворачивал паруса, лицо его было встревоженным, рано поседевшие волосы заплетены сзади в косичку, увенчанную серебрянной пуговицей.

Белоснежные барашки, висевшие над горизонтом, проворно раздвинулись, трусливо прижались к воде, а их место начала занимать грузная, неторопливо выползающая из-за уреза моря черная туча. Алеша никогда не видел таких аспидно-черных зловещих туч.

«Святой Петр» шел медленно, очень медленно, любая весельная лодка могла сейчас обогнать его, – скорее всего, судно тащило обычное течение, но и этого черепашьего хода было достаточно, чтобы галиот уткнулся в невидимую стену.

Люди, находившиеся на палубе, попадали, а суетившийся с парусами Чурин чуть не улетел за борт, только косичка с нарядной заколкой взметнулась вверх и опустилась, – Чурин успел ухватиться за веревку, обмотанную вокруг мачты, громыхая костями, прокатился по настилу и носком правого сапога зацепился за угол ящика, набитого паклей. Веревка да собственный сапог и удержали его на палубе.

Поспешно поднявшись, Чурин прокричал громко:

– Все уходите в трюм – все! Кроме дежурных матросов. Беда идет!

– Семь тысяч ведьм! – выругался Беневский.

Люди, понимая, что грядет испытание нешуточное, – не иначе, как сам дьявол решил рассчитаться с ними за убитого капитана Нилова. – начали поспешно ссыпаться в трюм. Дмитрий Бочаров, помощник Чурина торопливо запечатал трюм люком, чтобы туда не проникла вода, Андреанов, выкрикивая что-то невнятное, словно бы внезапно возникший ветер заталкивал слова ему обратно в рот, кинулся подсоблять – в одиночку Бочаров с люком не справился бы.

Сделалось темно, как ночью. Из середины пузатой черной тучи вырвался длинный яркий сноп пламени, всадился в воду. Раздалось опасное змеиное шипение, словно бы галиот килем придавил морского дракона, следом ахнул могучий удар грома, от которого затрясся весь корабль.

В нос «Святого Петра» всадилась твердая, словно бы отлитая из чугуна волна, приподняла и поставила судно напопа, несколько мгновений галиот словно бы висел в воздухе, устремляясь бушпритом в небо, волна прошла, и «Святой Петр» с треском и скрипом опустился на воду, лег на один борт так резко, что чуть макушками своих двух мачт не коснулся моря, потом дал крен на другой борт и выпрямился.

Алеша перекрестился. Увидел, что Беневский, стоявший за штурвалом с бледным напряженным лицом, тоже перекрестился. Только он крестился не так, как Устюжанинов. Алеша крестился справа налево, а Беневский слева направо, мелко… Беневский был католиком, Устюжанинов православным человеком и как многие православные, не знал, что католики крестятся слева направо.

Откуда-то снизу, из морской глуби донесся задавленный гул, словно бы под водой, по каменному дну перемещалась большая скала, перед носом галиота поднялись игривые движущиеся фонтанчики, свернулись в воронки, начали расти и в следующее мгновение страшное почерневшее пространство накрыла стена дождя. Удар воды был таким, что с мачт чуть не срезало только что подвязанные паруса.

Стало не просто темно – сделалось совсем черно, будто глухой осенней ночью. Алеша, ощущая, что в горле возник твердый соленый комок, прикусил зубами нижнюю губу, до крови прикусил – жалел, что не нырнул в трюм вместе со всеми – среди народа ведь и помирать легче, но в следующий миг выругал себя: то, что он увидит сейчас, не увидит, наверное, никогда.

Галиот бросало с волны на волну, с гребня на гребень, словно невесомую щепку, клало на борт и поднимало снова, в борта тяжелыми молотами били чугунные валы, в воду всаживались молнии, гром был готов расколоть на части любую, даже очень крепкую и большую посудину, не только «Святого Петра», а много крупнее его. Но ни Беневский, ни Чурин не отходили от штурвала, молились немо, чтобы стихия успокоилась.

Утихла буря лишь через несколько дней, в кромешной темноте, в середине ночи – в природе будто бы что-то обрезало, дьявол отстал от потрепанного корабля.

Некоторое время – больше часа, – «Святой Петр» тащился по морю, влекомый течением, потом неожиданно убыстрил свой ход – вместе с течением, и на мачтах его неожиданно зажглись огни – одуванчиково-яркие, оранжевые, потом – небесно-голубые, зеленые, красные, салатовые, как молодая большерецкая трава, растущая около дома Хрущева.

Никогда не видел Устюжанинов таких огней, спросил у Беневского испуганным шепотом:

– Что это?

– Огни святого Эльма. Их не надо бояться, Альоша. Человеку вреда они не приносят.

Тем временем, поняв, что буря кончилась и можно перевести дыхание, Чурин поднял люк трюма. Из мрачной глуби, где вяло шевелились, стонали люди, на него пахнуло крутым духом гнили, мочи, кала, еще чего-то, чему и названия не было. Чурин выругался: загаженный трюм придется очищать, а это – штука непростая.

– Моряки еще называют эти огни венцом Богоматери, – добавил Беневский считают, что они охраняют корабли.

Огни горели, перемигивались, зажигались на реях, передвигались к краю перекладин, соскальзывали вниз и тут же гасли… Не только Алеша Устюжанинов не видел такой такой завораживающей картины, большинство из тех, кто находился на галиоте, тоже не видели.

Люди, шатаясь, выбирались из вонького трюма и невольно открывали рты, так широко открывали, что потом не могли закрыть, стояли с удивленно распахнутыми темными провалами и глазели на неземное чудо.

Буря осталась позади, но главное было не это – главное, что все были живы. Что же касается жестоких морских бурь, то они еще встретятся им на пути, тряхнут и команду, и тех, кто будет сидеть в трюме, и сам корабль, но самой запоминающейся, самой жестокой была эта буря, первая.

Прошла буря, и природа, кажется, выдохлась, у нее совсем не осталось сил, море обвяло, теперь едва шевелилось, ветра не было совсем, и как Чурин ни менял расположение парусов, ничего путного из этого у него не выходило. Галиот больше стоял с уныло провисшими парусами, чем двигался вперед.

Было жарко. «Святой Петр» находился уже в широтах, которые моряки считают душными. Люди, жившие дотоле на севере, хорошо знавшие мороз, пургу, снежные завалы, которые по макушку скрывают леса, но не знавшие жары, страдали, случалось, падали в обморок прямо на палубе, хлопали обезвоженными ртами, стонали, обливались потом, рвали на себе одежду и, спасаясь от шпарящего солнца, старались заползти в тень.

Вода, взятая на незнакомом гостеприимном острове, уже заканчивалась, расходовали ее экономно, в основном, давали тем, кто захворал. А хворых становилось все больше и больше. Сухари тоже заканчивались, осталось совсем чуть, на пару скудных обедов и все. Чурин ожидал, что скоро покажутся Японские острова, там они и отъедятся, и отопьются, и дух переведут. Но Японии пока не было.

Хоть и ожидали они Японию, и прикидывали по картам, звездам, цвету волн за бортом, облакам, то возникавшим на небе, то пропадавшим, когда наконец появится долгожданная земля, земля показалась внезапно: впереди обнаружилась, темная точка, похожая на далекий корабль, застрявший в море, а когда точка приблизилась, расплылась по пространству, окутанная горячей дрожащей дымкой, оказалось, что это и не корабль вовсе, а неровный, с рваными краями гористый остров.