В Макао, как насчитал Рюмин, стояло двадцать разных судов – все из Европы. На мачтах болтались самые различные флаги.

Затеряться в Макао можно было в два счета – много народа, много толкотни, много крика. Воры работали в порту с изощренной ловкостью, могли у бредущего по набережной человека прямо на ходу срезать подошвы у башмаков… Растеряться тут было немудрено.

В густых кустах, в кронах деревьев горланили крупные, как вороны, попугаи – зеленые с красными крыльями, красные с синей грудью и полосатыми крыльями, изредка попадались белые хохлатые птицы, голоса у которых были резкие, как у собак.

Было жарко, так жарко, что камчадалы, не привыкшие к высокой температуре, были готовы раздеться до исподнего, чтобы хоть как-то остудить раскаленное потное тело.

Плохо было кузнецовским собакам Маркизе и Графу, они здорово скисли, а вот кот Прошка держался молодцом, он, кажется, даже собак подбадривал, просил, чтобы те не вешали носа.

К такой жаре, как в Макао, надо было привыкнуть, и процесс этот у большерецких беглецов пошел, только вот шел он что-то уж слишком медленно. Люди страдали. Лекарь Медер, как мог, пытался уменьшить их страдания – в основном, пускал кровь, снимал давление, делал все, чтобы люди могли дышать.

Тут еще одна беда обнаружилась: во время жестоких штормов, – последний выдержали в Тайваньском проливе, – сильно подмокли запасы пушнины, которые были взяты с Камчатки для обмена. Ценные собольи шкурки вытащили на палубу, разложили рядком, чтобы просушить.

Мех, сам ворс, был еще ничего, мог радовать глаз, а вот мездра, изнанка, выделанная вручную, поползла – она сгнила. Это был удар для всех. Гнилой мех продать не удастся. У Беневского от досады даже задергался рот, он прижал к губам руку.

Но и просушенные шкурки тоже мало годились в дело – были заскорузлыми, жесткими, их повело, будто мокрую деревяшку, выложенную на солнце.

Раз шкурки потеряли свое качество, то не будет у них ни денег, ни тропических фруктов, ни нежного тунца – самой лучшей рыбы в мире.

Два дня Беневский был неразговорчивым, не общался ни с кем, даже с Алешей Устюжаниновым, потом достал свой парадный сюртук и шпагу на перевязи.

Сюртук он тщательно вычистил, у шпаги разгладил перевязь и отправился с визитом к губернатору Макао.

Секретарю губернатора он перечислил столько своих титулов, что у того не хватило бумаги, чтобы все их записать.

Естественно, губернатор Макао незамедлительно принял столь именитого посетителя.

Вернулся Беневский через час, – сияющий, важный, довольный, следом к причалу, у которого стоял потрепанный галиот «Святой Петр», подкатила телега, доверху груженая сладко пахнущими фруктами, свежими овощами, отдельно, целой грудой, лежали связанные, очень смирные, хлопающие круглыми красными глазами куры, они не пытались ни дергаться, ни освободиться, ни орать возмущенно, требуя свободы – куры есть куры, в садке, сколоченном из оструганных палок, хрюкали четыре длиннорылых, очень шустрых поросенка.

Увидев телегу, Хрущев невольно подивился:

– Откуда такое богатство, Морис Августович?

– Дар губернатора Макао, – важным тоном объявил тот.

Вечером на галиоте устроили пир, из трюма достали последний бочонок водки, выбили из него затычку.

– Водку рекомендую всем, – усталым хриплым голосом объявил Магнус Медер, измученный жарой не меньше, а, пожалуй, больше других – старый, сработавшийся за годы механизм лекаря не выдерживал, сдавал.

– Будете лучше себя чувствовать, – пообещал он.

Магнус Медер был прав: выпив водки, люди стали чувствовать себя лучше, у них появилось второе дыхание, серые потные лица порозовели, а когда они заели крепкий напиток душистыми фруктами, то и вовсе пришли в себя.

Даже собаки, лежавшие под шлюпкой с высунутыми языками, и те начали дружелюбно махать хвостами, а в глазах их появился живой блеск.

Жаль, не знали большерецкие беглецы, отчего же губернатор Макао так расщедрился – вона, даже поросят прислал, – а задуматься следовало бы, поскольку, как известно, бесплатный сыр бывает только в мышеловке. Впрочем, что такое сыр, многие из них не знали вообще. Хотя в трюме галиота имелся запас сыра, его взяли вместе с маслом, но еда эта была не для них, сыр ставили, в основном, на офицерские столы. Если бы деликатес этот попал к простым людям, они вряд ли бы стали его есть: слишком плохо пахнет – грязными портянками.

Беневский предал своих единомышленников, и неведомо теперь было, дойдут ли когда-нибудь они до «государства Солнца», до вечнозеленых островов с теплой зимой и таким же теплым, не обжигающим дыхание летом?

Обманул он своих единомышленников Степанова и Хрущева, старика Турчанинова и штурмана Чурина, охотника Митяя Кузнецова и верного своего адъютанта Алешу Устюжанинова, который до сих пор слушал своего шефа, открыв рот, и буквально бегом бросался выполнять все его приказания.

Тем временем Макао начало уносить людей, прибывших сюда на русском галиоте. По одним данным в Макао было похоронено пятнадцать человек, в том числе в землю лег и безъязыкий Турчанинов, по другим данным – семнадцать.

В общем, как бы там ни было, Макао взяло свою мзду. Жестокую мзду. Здесь же остались и обе собаки Митяя Кузнецова – их добила жара. Впрочем, не только жара.

Губернатор выделил русским беженцам дом – с низкими потолками и плохо продуваемыми комнатами, – для жилья не очень приспособленный… Надо отдать должное Беневскому, он жил вместе со всеми, не требовал себе отдельного крова, не роптал и не брюзжал, как, допустим, Ипполит Степанов – тот готов был съесть любого. Собак оставили на галиоте – сторожить. Кота Прошку забрали с собой в дом.

Если собаки жару еще кое-как выдерживали, то одиночества они не выдержали. Однажды вечером они друг за дружкой спрыгнули в воду и поплыли к берегу. Плыли устало, вяло – их не радовала даже морская вода… Через полчаса они отыскали дом, который на время предоставили бывшим камчадалам.

Первым, кто их увидел, был Судейкин, сморщился недовольно и, срывая голе, переходя на визг, закричал:

– Вы чего тут делаете? А ну, марш назад, на галиот – сторожить! Хотите, чтобы его разобрали на дощечки? А ну назад! – он пнул ногой Маркизу, та молча отлетела в сторону, не издала ни звука. Следом ударил Графа.

Собаки поняли, что людям они стали не нужны – свое отработали, честно отработали, послужили хозяину верой и правдой, немало соболей взяли за свою жизнь, а теперь… здесь соболей нет, теперь надо уходить. Это было горько.

Первой развернулась и, собравшись с силами, перепрыгнула через невысокий глиняный забор Маркиза, за ней перепрыгнул Граф.

Через полминуты собаки растворились в сумраке угасающего вечера. На галиот они не вернулись, в дом, отведенный для беженцев, не пришли. Нетрезвый Судейкин, которого прижал Митяй, ухватил себя за уши и начал делать движения, будто хотел отвернуть собственную голову и насадить ее на кол.